Стоял уже сентябрь. Днем припекало солнце, а вечера и ночи были прохладны, и порывы ветра приносили с собой в город запахи приближающейся осени.
Уволенный из лесной дирекции, я тщетно искал работы, и мы долго бедствовали, пока счастливый случай не помог Чонке устроить меня разъездным кассиром в лесную контору, которую открыла в Ужгороде частная будапештская фирма.
Контора заготовляла лес на Верховине и плотами по Тиссе, затем по Дунаю отправляла его мебельным фабрикам в Венгрию. На моей обязанности было несколько раз в месяц выезжать в горы к лесорубам и на Тиссу к сплавщикам для расчетов.
В один из свободных вечеров я допоздна провозился в теплице, которую соорудил за домом, подготовляя ее к приближающейся зиме. Я заставлял себя теперь работать через силу. Все чаще и чаще мною овладевало ощущение полной ненужности моих трудов. «К чему все это? — спрашивал я себя, глядя на ящики, наполненные землей, на темные, приготовленные к высеву маковки семян. — Кому нужны мои занятия травами сейчас, когда кругом такая беспросветная, страшная беда?» Но, вопреки, казалось бы, здравому смыслу, я продолжал начатое с таким упорством, с каким пробиваешься на далекий огонек сквозь настигшую тебя пургу.
И высеянные мною семена меума, альпийского клевера всходили изумрудной зеленью. Я подвергал их воздействию рано наступивших в том году утренних заморозков. Одни гибли, а другие не сдавались и выживали. Я помогал им набирать силу, и они тянулись вверх стойкими побегами, вселяющими веру в непобедимость жизни.
Было уже около полуночи. В городе наступал полицейский час — час обысков, облав, арестов.
Заполнив два последних ящика землей и сделав несколько записей, я было собрался идти домой, но вдруг вблизи теплицы послышались шаги, негромкие, заставившие меня насторожиться голоса. Через минуту в сопровождении Ружаны по земляным ступеням ко мне спустился мраморщик Шандор Лобани.
Люди жили теперь замкнуто, избегали бывать друг у друга, чтобы не привлечь внимания полиции. И только нечто необычное могло заставить Лобани прийти к нам в такой поздний час.
— Ничего плохого не случилось, пане Белинец, — предупредил он с порога. — Так что не принимайте меня за вестника беды. Просто захотелось вас повидать, — сказал он, усаживаясь на пустой ящик. — Что слыхать нового?
— Какие теперь могут быть новости! — безнадежно махнул я рукой.
— Вы так думаете? — улыбнулся старик.
— Известия о Польше?
— Неужели вы здесь собираетесь беседовать? — вмешалась Ружана. — Пройдемте в дом.
— Тут довольно уютно, — обвел взглядом теплицу Лобани. — Посидим лучше здесь. — Он продолжал разговор: — Вы спросили, что в Польше?
— Да. Но что может быть нового в Польше? Еще неделя, две — и Гитлер захватит ее полностью. Одной храбрости солдат недостаточно, надо еще иметь во главе армии достойных людей, а не предателей.
— Вы правы. Предателей там хоть отбавляй.
— Но, говоря так, Лобани думал о другом. Я это чувствовал и выжидательно смотрел на него.
— А Галицию Гитлер все-таки не захватит! — торжествующе произнес он наконец, и глаза его блеснули. — Галичане счастливее нас, пане Белинец. Сталин приказал Советской Армии встать на их защиту, и войска уже перешли советско-польскую границу.
Я так стремительно вскочил с ящика, на котором примостился было рядом с Лобани, что чуть не опрокинул стоявший рядом лоток с глиняными горшочками, в которых высажены были мои опытные травы.
— Кто… кто вам это сказал?
— Молотов, пане. Он и вам это скажет, если вы только включите радио.
Я бросился вон из теплицы, к дому. Руки дрожали, когда я поворачивал регулятор приемника. Мне все казалось, что лампы накаляются чересчур медленно. Обрывки музыки, голосов — и вдруг сквозь треск и шуршание издалека прорвалась, то усиливаясь, то затихая, спокойная и немного торжественная речь.
— Это, это! Не ищите дальше! Москва повторяет ее по нескольку раз, — сказал, хватая меня за руку, Лобани. Он и Ружана стояли рядом и напряженно, с какими-то просветленными лицами вслушивались в далекий голос Москвы…
Через несколько дней мне пришлось по делам службы выехать на Верховину. Там только и говорили о том, что Советская Армия послана Сталиным освобождать не только Галицию, но и наш край. Как всем хотелось верить этому!
Люди жили ожиданием.
В селах у Воловецкого, Ужанского, Ясиньского перевалов готовились к встрече. Уже были припрятаны у хозяек рушники под хлеб-соль, уже дворы снесли в укромное место по горсти муки для праздничных караваев. Уже тайком сговаривались лесорубы, железнодорожные рабочие, селяне не давать в случае чего хортиевцам взрывать мосты.
Но события шли своим чередом, и всем становилось ясно, что Советская Армия дойдет только до границ Венгрии.
На обратном пути я заехал к моему старому приятелю Федору Скрипке; он был угрюм и задумчив.
— Час еще не пришел, — сокрушался старик, — не пришел наш час! — И добавлял уже веселее: — Да и то добро, что близко будут. А, Иванку?
Мне пора было возвращаться в Ужгород, но я не уезжал, не мог уехать в такое время, и под предлогом сверки ведомостей задержался на лесосеке. Федор Скрипка предложил мне поселиться в его хате.
В одну из ночей меня разбудил чей-то тихий голос, который я не сразу узнал спросонья.
— Вставай, Иване!
Я быстро поднялся. В скупых предрассветных сумерках, плававших словно табачный дым по хате, маячил чей-то силуэт.
— Кто здесь?
— Я, Семен, — послышался ответ. — Пойдем, друже. Советские!
— Где?
— На границе встали.
Я стал быстро одеваться, от волнения не попадая в рукава.
— Ты уже видел их, Семен?
— Нет. Только вчера вечером встали… Штефаковой Олены хлопец прибежал сказать.
— Кто идет? — спросил я.
— Мы с тобой да вуйко Федор…
За порогом хаты нас обдало предрассветным горным холодком. Было тихо. Звезды меркли в синеющем небе. Студеницкое ущелье втягивало в себя длинную колышущуюся полосу тумана, и туман вползал в него неохотно, цепляясь за макушки нижнего леса.
Слышимость была поразительная. Дальний поток шумел так явственно, будто он бежал по камням рядом с тропой, по которой мы поднимались в гору.
До границы было километров восемь. Тропа вилась по увалам, забирая все выше и выше. Стоило подняться на вершину горы, как за ней возникала вторая, а за второй — третья, и казалось, что не будет конца этим синим, дремавшим вершинам.
Шли и молчали. Только в одном месте, сворачивая с тропинки в лес, идущий впереди Семен обернулся и сказал:
— Чуешь, Иване, если встретим кого — тут солдаты есть, — так ты скажи, что к лесникам идешь. Добре?
— А мы с тобой.
С каждым пройденным километром становилось все светлее. Звезды исчезали. Небо постепенно голубело.
Над дальней горой вдруг брызнуло солнце, затопив своим золотистым теплым светом все вокруг.
Мы прошли шагов двести до опушки леса, свернули влево и, очутившись на уклонном лугу, внезапно остановились.
Перед нами расстилалось идущее с севера на юг межгорье. На противоположном взлете горы белело несколько домиков. Над одним из них струилось красное полотнище флага. Во дворе домика стояла группа военных. И люди и флаг были совсем близко — рукой подать, только неширокое пространство межгорья и дорога разделяли нас. Я явственно различал ярко-зеленые фуражки солдат и, казалось, даже лица. Стоило только сбежать по лугу вниз и пересечь дорогу, чтобы очутиться среди этих людей. Там уже был другой, свободный мир!
Сердце мое билось учащенно и больно.
— Матерь божья, — сказал Скрипка, — как близко! — и, оттопырив ладонью ухо, стал вслушиваться.
Чув!.. Чув!.. — вдруг закричал старик. — Иванку! Семен! Чув, как там казали: «Товарищ…»
— Ничего вы не чули, вуйку, — сказал Семен. — Неправду говорите.
Скрипка со злости взъерошился:
— Нет, чув! Сам послухай!
Но как мы ни вслушивались с Семеном, нам ничего не удалось уловить.
Между тем к дому с алым флагом над крышей приблизилась толпа селян. Теперь уже и до нас доносились восклицания, но слов нельзя было разобрать. Советские солдаты смешались с селянской толпой. Видно было, как люди пожимали друг другу руки, радостные и возбужденные.
Я взглянул на Семена. Он был бледен и, закусив губу, не отрываясь следил за тем, что происходило по ту сторону границы.
Немного погодя от толпы отделились двое красноармейцев в плащах, с винтовками за плечами.
За воротами красноармейцы в зеленых фуражках остановились, сняли винтовки, зарядили их и, снова вскинув оружие на плечо, пошли гуськом неторопливым, спокойным шагом.
Мы сорвали с голов шляпы и стали махать ими.
Семен сделал несколько шагов вперед и крикнул:
— А-го-ов! [36]
