…Так началась или, вернее, так закончилась первая из очень многих бессонных ночей, которые они провели с Гориным.
Через несколько месяцев, когда резец для «нормального» металла был, наконец, найден; во время дневной смены Горин и Жернаков устроили нечто вроде показательного сеанса скоростной обработки деталей. Включили два станка: на одном был их резец, на другом — стандартный. Народу собралось уйма, потому что слухи по заводу ходили самые разноречивые, вплоть до того, что они искусственные алмазы под это дело приспособили. Когда прошел отмеренный начальником цеха срок, в одном ящике лежало десять деталей, в другом — шестьдесят.
— Рекорд, — почему-то очень тихо сказал начальник цеха. — Всесоюзный, а может быть, мировой. Проверим.
— Можете не проверять, — устало заверил его Горин. — Про мировой вы данных все равно не найдете, а что всесоюзный — это я вам точно могу сказать. — Он посмотрел на Жернакова, на стоящих рядом товарищей и громко добавил. — Через неделю Девятое мая. Вот этому великому празднику мы свою работу и посвящаем.
Тут все и началось! В газетах — статьи, портреты на доске Почета. Из соседних районов повалили делегации перенимать передовой опыт. Успех был шумный и заслуженный. О них сообщали в центральной печати, а еще немного погодя наградили обоих орденами Трудового Красного Знамени. Но где-то в глубине души Жернакову не давала покоя мысль, что он всего лишь исполнитель. Добросовестный, умелый, даже азартный, но исполнитель. На его месте, без особого ущерба, мог бы оказаться и другой.
— Нет, — твердо сказал Горин, когда Жернаков заикнулся ему об этом. — Ни в коем случае! Понимаю ваши сомнения в творческом, так сказать, сопричастии, но этих сомнений быть не должно. Во-первых, я выбрал вас потому, что вы на заводе, пожалуй, самый квалифицированный токарь. И самый перспективный, на мой взгляд. Согласны?
— Согласен, — твердо сказал Жернаков.
— Ну вот видите. Тут мы единомышленники. Во-вторых, вы за последнее время многому научились у Бадьянова. Помните, я как-то говорил вам о Моцарте и Бетховене, музыкальные, так сказать, аналогии развивал? У вас появилась нравственная мускулатура, напор, вы стали человеком пробивным в хорошем смысле этого слова. И вы сможете довести дело до конца. К тому же у вас авторитет среди товарищей, значит, ваше слово и ваш пример имеют вес. Вы с этим согласны?
— Ну, тут я точно сказать не могу.
— Не надо, не говорите. Я и без вас знаю. В-третьих… В-третьих, Петр Семенович, я о себе думал. Да-да! Вы уж меня простите, и пусть вам это не покажется слишком нескромным, но я, как и любой другой человек, хотел что-то после себя оставить. Нет, не изобретение какое-то, не вещественную память… Я хотел оставить после себя ученика. Каждый обязан это сделать. А я вот не успел. — Он невесело и словно бы виновато улыбнулся. — Вы, конечно, для ученика и без меня достаточно хорошо выучены, но все-таки мог и я вам кое-что своего передать. Что успел накопить в жизни.
— Да бросьте вы! — рассердился Жернаков. — Чего себя раньше времени хороните?! — Но с болью в душе он понимал, что болезнь у Горина серьезная.
Вскоре в городском Доме культуры состоялась первая теоретическая конференция по вопросам скоростной обработки металлов и кто-то сказал — не очень громко, но так, что все расслышали: «Дело, конечно, очень хорошее. Жаль только, что добрая половина деталей у нас изнутри обрабатывается, а изнутри пока ничего не выходит… Или, может, у вас выходит?»
Нет, у них тоже не выходило. К тому же, Горин слег, у него был рак желудка, но об этом знали только врачи и он сам, хотя врачи были уверены, что он не знает. Горин слег, а Жернаков один продолжал долбить и долбить идею, пока начисто не задолбил ее, запутываясь все основательнее и крепче. Теперь при обработке внутренних поверхностей стружка шла тугой спиралью и забивала полость детали. Найденная с таким трудом «геометрия» резца оказалась бессильной.
— А ведь снова где-то рядом лежит! — пожаловался он как-то Горину, когда пришел навестить его. — Ну вот прямо совсем близко. Валентин Ильич, раскиньте мозгами! Тут, может, и придумывать ничего не надо, тут, может, надо что-то вспомнить.
— «Да, не стареет мудрость бытия, все новое в нем шьется из старья», — с улыбкой процитировал Горин стихи кого-то из древних. — Может, вы и правы, Петр Семенович. Может, и правы.
— Из чего шьется? — переспросил Жернаков. — Минуточку… Вы полежите, Валентин Ильич, я скоро!
Дома он отыскал их старые расчеты. Все было верно. Новое шьется из старья! Тот самый угол наклона кромки, который никак не давал стружке свиваться в спираль и ломаться, тот, что снился им в кошмарных снах, сейчас был как раз к месту!
…Без Горина в ночном цехе было непривычно пусто. Одиноко. Никчемным казался большой пузатый чайник: не будет же он распивать чаи сам по себе. Да и некогда, хочется к утру успеть, чтобы, если все хорошо обернется, еще перед началом смены порадовать Валентина Ильича.
Когда зажал резец и поставил на обработку внутреннюю поверхность втулки, даже не волновался особенно. Все идет по науке, тут случайностей пугаться нечего. Горин научил его даже в простом отборе, в так называемом методе проб и ошибок отыскивать закономерности и пользоваться ими. Он уже знал, что опыт — если это действительно грамотный опыт, а не случайная проба, — всегда воспроизводим. Значит — чего бояться? Заданный угол уже однажды оправдал себя, поэтому и сейчас должен вести себя точно так же.
И все-таки, когда первая втулка легла ему на руки, он не удержался и погладил ее. Как котенка. И обернулся, потому что сзади кто-то сдержанно кашлянул.
Сзади стоял Бадьянов. Жернаков почему-то не удивился, очень уж ему нужен был сейчас человек, с которым можно было бы поделиться.
— Иван Иванович, — сказал он. — Смотри! Доконали мы ее. Блестит, как твой сапог начищенный! Никакой ОТК не придерется. На-ка, подержи ее, тепленькую.
Он протянул Бадьянову деталь и вдруг увидел, что тот плачет…
Хоронил Горина весь завод. А ведь поначалу Жернакову казалось, что относятся люди к нему сдержанно, точно так же, как сдержанно относился он сам к людям.
Вот и сейчас, четверть века спустя, видится ему лицо старого инженера. И Горин, который был в два раза старше Жернакова, ни разу не назвал его «сынком» или еще как-нибудь, всегда лишь по имени-отчеству, не говорил ему «ты», как, помнится, не говорил никому; у них не было дружбы, как ее часто понимают, и все-таки Жернаков до сих пор ощущает потерю друга. Учителя. Горин сетовал, что не успел оставить ученика… Успел. Очень даже успел. Потому что ученик — это не школяр, которого взял да обучил ремеслу. Тут особое дело. Духовное.
Много потом всякого было. Четверть века прошло. Тимофей тогда только-только «папа» и «мама» говорить научился, о Женьке еще и не думали, а сами молодые были, прямо как пионеры, честное слово. Настя, помнится, чуть не утонула однажды — еле ее выволок, когда она с катера на полном ходу удаль свою показывать вздумала. Потом… Ну, что потом было — это до утра просидеть можно, благо ему на смену не идти. Хотя денек опять беспокойный будет, это он заранее чувствует.
Жернаков бережно собрал все свои бумаги и уложил их в большую папку. Вот и свиделся с прошлым. Только… Вроде была у него газета, где про танкер писали. Что там и как — это он, конечно, давно забыл, но — была, красным карандашом он тогда заголовок подчеркнул: «Право на легенду» — так статья называлась.
Жернаков снова перебрал бумаги. Все в полном порядке, листок к листку, как в архиве. А статьи нет. Странное дело, иначе не назовешь. Может, за давностью лет привиделось ему все это? Потому что пропасть у него ничего не могло, аккуратностью он с молодости отличался.
2
Статья действительно называлась «Право на легенду» и пролежала она в столе у Жернакова ровно двадцать пять лет, пока вчера утром Женя не отыскал ее, перевернув перед этим вверх дном газетные залежи в сарае и на чердаке.
Искал он ее, в общем-то, наобум, исходя из соображений, хоть и трезвых в своей основе, но для будущего историка достаточно наивных. А именно: на судне плавало полтораста человек, все они, кроме капитана, спаслись, и потому о гибели танкера, построенного к тому же не где-нибудь, а у них в городе, хоть что-то в газетах быть должно. Не могло такого случиться, чтобы никто не рассказал о последнем рейсе «Северостроя».
Газеты у отца хранились в образцовом порядке, но подшивал он, естественно, лишь те номера, которые были так или иначе связаны с жизнью завода. И хотя таких газет за первые послевоенные годы накопилось изрядное количество, найти именно в них упоминание о танкере можно было только случайно.
И все-таки он нашел. Правда, не совсем то, что ему было нужно. Ему было нужно прежде всего узнать обстоятельства гибели судна: как и почему опытный капитан Вершинин, столько лет проплававший в северных морях, столкнулся с судном у самого берега. После того как он прочитал дневники капитана, ему не верилось, не хотелось верить, что это всего лишь трагическая ошибка.
