Здороваясь, она протягивала руку со смешанным выражением испуга и виноватости. Видно было, что она исполняет только тягостный долг и прикосновение к чужой руке вызывает в ней трепет робости. Но зато за своих (тех, кого она признавала такими в простоте своего сердца) она цеплялась крепко, почти болезненно, щедро наделяя их трогательными ласками, которые вызывали в равной мере и ответный толчок нежности и желание освободиться.
Ее нельзя было покинуть, как не бросают детей одних на темной дороге, но, насытив присущее каждому человеку чувство покровительства, нельзя было и любить: ведь желать-то с ней было нечего! Она ничему не противилась, ничто не таила про себя. Она растекалась в руках, как вода.
Год за годом Павла все надежнее сковывали возле нее цепи собственной доброты.
Лариса не испытывала потребности в бурных чувствах. Солнышко, которое светило над ее головой, было неярким солнышком. Молодая требовательность Павла в их первые дни в равной мере и льстила ей и утомляла. Она научилась маленьким секретам, при помощи которых могла управлять его чувственностью, вызывать и укрощать ее по своему желанию. И в этом видела свое могущество и силу его привязанности к ней.
Ребенок вызвал у нее массу забот. Такую массу, что ей уже не оставалось времени ни на что другое. С тех пор она начала потихоньку хныкать, говорить жалобным, укоряющим голосом: ведь Павел уходил каждое утро на свою работу, покидая ее один на один со всеми этими заботами и беспокойствами! Но в то же время она оставалась по-прежнему нетребовательной, полной покорности и доброты, более чем когда-либо уверенная, что мир неизменен, а штамп загса, поставленный в ее паспорте десять лет назад, — бетонная стена, за которую не проникнут никакие ветры.
Так они жили год за годом рядом, ничего не видя друг в друге, и в общем это была спокойная, дружная, безбурная жизнь. Жизнь на тоненьком слое почвы, образованном из отложений прошлого, под которыми бушует извечный огонь планеты.
Приехав домой, Павел, к своему удовольствию, застал тетку, возвратившуюся после одного из дальних вояжей. Она тотчас взяла бразды правления, легко оттеснив Ларису: приготовила Павлу ванну, дала наскоро закусить, а потом, когда, уже ублаготворенный и веселый, с влажными волосами, помолодевший от светлого купального халата, он снова сидел за столом, где тотчас появилась бутылка наливки (тетка любила побаловать и племянника и себя), разговор их легко перепрыгнул на Сердоболь. История с попадьей весьма понравилась обеим женщинам.
— Какое удальство! — проговорила тетка. — Прямо как раньше гусары.
— А это правда, что они купали своих пассий в шампанском? — ужасаясь, воскликнула Лариса, впрочем, с острым блеском любопытства в глазах.
— Нет, — возразила многоопытная тетушка, — в шампанском купали купчики. А гусары пили из башмачка. Ах, гусары! Каждая женщина шла за ними, не рассуждая, есть ли у них что под шкурой, — так много было в них этого, как бы сказать, солнца мужского!
Павел давно знал слабость тетушки, начитавшейся некогда великосветских романов княгини Ольги Бебутовой, туманно намекать на свою блестящую молодость, прошедшую, впрочем, как он отлично знал из семейных хроник, весьма скромно на акушерских курсах, а потом в самоотверженной службе фельдшерицей на дальнем Севере, в селе Усть-Цильме. Павел подсмеивался над теткой, но любил ее за неизменную энергию в шестьдесят с лишним лет, за здравый ум и жажду перемен, которые, как она твердо верила, идут людям только на пользу. Появляясь в доме на неделю, она деятельно принималась воспитывать пятилетнего Виталика, распахивала форточки, расшвыривала теплые верблюжьи шарфы. Лариса, забившись в уголок, с тоской следила за тем, как самоуправствовали над ее детищем. Но потом, в один прекрасный день, тетка собиралась и уезжала, а тихая заводь опять смыкалась над головой оставшихся.
— Ты мне должен непременно разузнать все местные легенды про Елизавету, — наказывала тетка Павлу. — Сходи в краеведческий музей, разыщи любителей старины. Ах, мальчик, нельзя же быть таким нелюбопытным! Ну, хорошо, хорошо, я сама приеду в твой Сердоболь. А ты, Лариса, не собираешься навестить мужа?
— Да, конечно, тетя Адочка. Летом, если устроим Виталика в детсад.
Аделаида Ксенофонтовна секунду смотрела на нее молча, потом, вздохнув, переводила взгляд на племянника и неожиданно засыпала его целой серией вопросов о повышении продуктивности молочного скота в районе, о применении удобрений в малых дозах по методу академика Лысенко. («Конечно, у биологов вечная драка, но, друг мой, в науке тоже есть свои воины!») Тетушка на все требовала ответов. Она регулярно читала газеты и не отставала от века.
Досыта наболтавшись, нанежившись в тетушкиных пуховиках, покачав Виталика на обеих коленках, Павел звонил приятелям и бывшим сослуживцам. («Вы, Павел Владимирович, теперь у нас признанный герой. На каждом собрании в пример ставят. Кстати, не напишете ли по старой дружбе статью в факультетскую стенгазету об этом вашем… как его… Сердоболе?») Во второй половине воскресного дня Павел обычно собирался в обратный путь. Лариса уже в дверях приникала к нему на мгновение в безмолвном порыве, прилипала, как моллюск к створкам раковины, и он с довольным чувством, что его здесь всегда любят и ждут, отправлялся на вокзал.
В Сердоболе его ожидал сюрприз — появился наконец Кирилл Андреевич Синекаев, отсутствовавший в районе больше полутора месяцев: сначала отпуск, потом животноводческий семинар в области. («Семинар по раздою первых секретарей райкомов», — пошутил сам Кирилл Андреевич.)
Стояли холодные дни, а Синекаев еще сохранял на коже прикосновения южного солнца. Он легко поднял из-за стола навстречу Павлу свое сухощавое тело.
— Новые лица! А я только что узнал про вас.
Это было неправдой, потому что он уже успел очень внимательно проглядеть все номера газеты за прошлый месяц. Но Павлу он понравился сразу.
У Синекаева на левом веке было синее родимое пятно, бледное и малозаметное в обычное время, но в сумерках или при непогоде, в пасмурном свете, когда он опускал глаза, оно углубляло глазницу и придавало лицу неожиданно задумчивое, почти грустное выражение.
— Матери молния ударила в глаза, ослепила; она упала, а я вот родился со знаком. Другие под звездой рождаются, а я под молнией.
Лицо у него было бьющее энергией: круто вырезанные ноздри, ярко-желтые глаза, взгляд пристальный, иронический. Помнет щеки, вскинет бровями морщины на лоб, послушает, перебросит длинную руку за спинку стула, маленький сжатый рот изогнется пониманием; обернется круто, посмотрит в упор на кого-нибудь: «Интересно ты мыслишь, товарищ!» Посреди самого добродушного разговора у него бывал и особый взгляд «сбоку», мгновенный и предостерегающий, похожий на желтое метнувшееся тело тигра в зарослях. Но когда он увлекался, как мягко вибрировал его голос и как прямо, светло смотрели те же глаза! Он был обаятелен, этот человек. Он протягивал руку щедрым движением, пожатие его было крепко, словно он хотел притянуть к себе. И он любил такие «притягивания»; в какой-то мере это было смыслом его жизни. Он хотел и добивался вокруг себя атмосферы расположенности. Хотя никто бы не сказал, что он не мог быть несправедливо резким. Однако даже сама его пристрастность служила как бы залогом его искренности: он мог «перегибать», но не лукавить! Когда тут же, в присутствии Павла, к нему вошел агрессивно настроенный узкоплечий юноша, студент, и еще от порога, подбадривая сам себя, намеренно громко, вызывающе спросил: «Когда вы почините крышу в доме моей матери?» — синекаевский взгляд прошел целую гамму оттенков: от настороженности и неприятного недоумения до холодной, а потом уже абсолютно корректной вежливости, приправленной любопытством.
— Крыши — в ведении отдела коммунального хозяйства, — сказал он. — Обратитесь туда.
— Я уже был. Они тянут. А вы райком, вы и занимайтесь. Не думайте: я добьюсь. Меня в институт не принимали, а я тоже добился.
— Так тут особенно нечего добиваться, молодой человек, — внезапно почти ласково сказал Синекаев, так что Павел даже подумал: не сдался ли он крикуну? — Я сейчас позвоню в ваше домоуправление… Какая улица? Так… Я позвоню, договоримся: дадут вам лист железа; полезайте на крышу и почините.
— Я сам?!
— Вы. А что?
— Это не мое дело.
— Почему? Дом ваш, вы уже взрослый, вот и помогите своей матери.
— Я студент, а не ремонтный рабочий; не думайте, шуточками не отделаетесь.
Миролюбие не оставляло Синекаева, хотя предостерегающая желтая искра уже прошла по его зрачку.
— А я не шучу. Вы знаете, почему отказываетесь? Молотка не умеете держать в руках, вот в чем дело. Стыдно, молодой человек.
Тот смотрел на него несколько секунд, тяжело дыша:
