— Понимаете, я лектор. А хобби у меня — писать статейки в газеты. Люблю — о заметных личностях, как говорится, маяках труда и жизни. Появилась задумка — черкнуть этак с колоритным нажимом о Корине. Фигура, скажу вам, волевая, хотя и не бесспорная, конечно... Как считаете?
Ударил ветер, пришлось склонить головы, сгорбиться, чтобы устоять на ногах, не задохнуться горячим дымом, а когда вновь притихло, Петя сказал:
— Эта фигура волевая меня в чувство привела. Сдрейфил я, понятно вам? Нервы сдали. Вот рюкзак взял потяжелее, чтоб наказать себя. Да что там — на всю жизнь замарался. Лучше б сгореть там, на опорной...
— Эт-та фактик! — вздернулся от радости Бурсак-Пташеня. — Благодарю! Разрешите использовать? Честно обещаю: будет тонко, благородно о вас: осознали, воодушевились, проявили мужество в трудном переходе... Такой воспитательный матерьялец получится!
Петя долго молчал. Потом загудел ветер. При очередном затишье он сбивчиво, нервно заговорил:
— Вы какой-то наивный или, извините, очень... глупый. Вот мы идем, у нас раненые, их ведут, несут на носилках, а выйдем ли — неизвестно... Пожар обойдет нас — что будет? Хоть бы подумали немножко. За главным лагерем нет тундры, там сплошная тайга... В мешке ведь окажемся. Ну, будем сидеть на мари. А кто нам поможет?.. Стихнет буря — дым сплошной, вертолета не пришлешь, из космоса лестницу не спустишь... Можете хоть это осознать, товарищ лектор?
— Вы серьезно? — изумился Бурсак-Пташеня.
— Серьезнее некуда. И вообще я не хочу говорить, надо силы беречь. Говоришь — больше дыма глотаешь.
Бурсак-Пташеня приостановился, на него наткнулись сзади, он обернулся и, не ожидая затишья, выкрикнул:
— Товарищ Корин!
— Что случилось?
— Так обстановка трагическая?!
— Почему?
— Огонь нас обходит!
— Не знаю. У меня связи с ним нет.
— Надо же быстрее! Надо обогнать его! Прикажите! Возглавьте движение! — Бурсак-Пташеня ухватил Корина за рукав штормовки, споткнулся, повис, и Корин, поставив его на ноги, сказал:
— Быстрее только на крыльях можно. Вам крылья и предлагались.
— Вы шутите, издеваетесь! А... я... о вас статью положительную писать хотел!
— Петя! — окликнул Корин студента. — Это вы, Петя, художественно информировали товарища лектора? Нехорошо. Морально разлагаете.
— Случайно. Не хотел, Станислав Ефремович. Да он какой-то...
— Вот что, Петя. Бери его на себя. Успокой. Ты же наврал ему, Петя. Правда?.. Я пройду вперед, там вроде заминка. А ты как будущий педагог помоги душевным словом ближнему. — Он подтолкнул Бурсака-Пташеню к студенту и на его нечленораздельный выкрик ответил: — Берегите силы, дальше будет труднее. А станете буйствовать, свяжем, понесем на носилках.
Корин ушел в темноту. Легонький Петя взял под руку тяжелого, потного, жарко пыхтящего Пташеню, мучительно помыслил, что бы такое успокоительное внушить ему, и не придумал ничего, кроме:
— А еще с «дипломатом».
Лектор не ответил, молча, покорно шагая рядом.
И вся колонна медленно, неуклонно двигалась по кромке мари, по невидимому пути между тундрой и тайгой, то выбираясь на сухие ягельные взгорки, то бредя через топкие мшистые болотины полувысохших озер; приходилось рубить просеки в цепком мелколесье, настилать гати в провальных местах... Колонна двигалась упорно, ожесточенно, став как бы единым, слитным, разумным существом.
Впереди шли Руленков и Ляпин, посередине — Мартыненко, в хвосте — Корин. Но ему приходилось временами обегать всю колонну.
3
Не раз Корин уступал пожарам, наводнениям, снежным завалам. Терял дни и недели, расстояния. Однако всегда знал: время и пространство сильнее всяческих стихий. Только надо уметь управлять ими.
Отступи — напрягись — ударь. Это было кровным правилом Корина.
Но не все подвластно человеку.
Отца поглотила война, жену и сына — сотрясшаяся земная твердь, одинокую мать — стихия огромного города.
В Москве, на Большой Спасской, в двухкомнатной старинной квартире живет старушка, не мыслящая себя вне этих потемнелых стен, каменных громад за окнами, гастронома напротив, аптеки направо, рынка на Цветном бульваре. Живет у трех вокзалов, которые когда-то стуком колес, гудками паровозов сманили семнадцатилетнего Славу Корина в странствия по стране: он побывал с геологами на Урале, в Сибири, Казахстане.
Годы учения в политехническом не приручили его, познавшего ветры пространства, к Москве: надежны ли камень и бетон, если мир сотрясают стихии?.. Каждое лето он ехал куда-нибудь — строить дорогу, копать канал, валить лес, промышлять морскую рыбу, как говорила мама, «осваивать тьмутаракань». К кочевой жизни он приучил потом жену и сына; дома, в столице, проводили только зимы.
После их гибели Корин не смог вернуться на Спасскую, поселился в Сибири и жил там, куда призывали его — «спецбеда», инспектора по лесоводоземлеохране. Отсюда виден был Север, здесь ощущался зной Юга, слышался тайфунный гул Тихого океана.
Лишь один раз мама навестила своего «заблудшего» и через неделю в ужасе улетела домой: жизнь без непременного утреннего кофе с калорийной булочкой, диетической кулинарии, театра или вернисажа раз в неделю и обязательного кефира перед сном показалась ей почти мезозойской. Она так и сказала ему: «Тебя позвали в природу предки».
Но мать была, ждала — и не было одиночества. Он всегда помнил ее, думал о ней в тяжкие часы своей жизни. Ему казалось, что она долго-долго не умрет, он состарится, вернется на тесную Большую Спасскую улицу, и они еще многие годы проживут вместе, потом в один день, совсем слабые, утомленные, потерявшие желание видеть белый свет, безболезненно отойдут в мир иной.
Случалось, к Корину приходили женщины, но вскоре покидали его, поняв: с этим «кочевником» не свить гнезда. Он не винил их, ибо и сам не привязывался, легко расставаясь, забывая даже самых волевых, многоумных.
Помнил, не забывал только жену.
И вот сейчас, в черную темень, надрывающий душу ураган, на тяжком, едва посильном пути, ему примерещился, увиделся облик иной женщины — Веры Евсеевой.
1
«Милая, милая Ира!
Представь себе самое неожиданное: я пишу тебе уже не из нашего таежного лагеря, а из поселка Парана, это километрах в тридцати от нашего бывшего лагеря. Нас перебросили сюда вертолетами.
Но слушай сначала. Тот ураган, который, конечно, и вас в городе изрядно напугал, захлестнул огнем опорную полосу, и всем, кто окарауливал пожарище, пришлось отходить марями. Какая жуткая ночь была! Мы сидим в лагере, где-то уже недалеко горит тайга, связи нет, и наших с опорной не дождемся. Все начальство там. Он тоже, представляешь, там. Где точно — не знаем. Можно умом тронуться. Женщины ревут, двоих пришлось уколами усыпить, один псих из горторговли кинулся с кулаками на Диму Хоробова, а потом в тайгу побежал, едва выловили... Я сегодня посмотрелась в зеркало — морщинки возле губ и глаз. Постарела лет на десять за одну ночь.
Только к утру они вышли. Я перед этим как сидела возле рации, так и задремала с головой на руках, помню лишь, ветер вроде стихать стал. И вдруг шум, стук, голоса. Очнулась, вижу: в палатке люди. Три человека. Черные, оборванные, чуть живые от усталости, Я сначала никого не узнала, потом гляжу: этот, впереди, — это же он, Корин!.. А он так хрипло и серьезно говорит: «Вера, видите этих двоих, со мной шли, последними, геройски шли, к медалям представим, запишите фамилии — Бурсак-Пташеня, студент Петя... назовите свою фамилию, Петя. Петров? Хорошая фамилия, популярная. Ну, ребята, благодарю. Завтракать и отдыхать приказываю!»
Вообрази, Ира, я сижу и не верю тому, что вижу и слышу. Сплю, мне кажется. Господи, думаю, кто же будет после такой ночи, такого похода, посреди горящей тайги говорить о каких-то медалях, героях! Надо уходить, бежать, выбираться отсюда! А он сел устало к столу, и я опять слышу его голос: «Хочу вам сказать, Вера, я думал о вас. Да, о вас... и свежем, пахнущем морозом снеге — том, снеге прошлой зимы, в котором едва не погиб, но... так бывает: он освежал меня, вы — звали... Я вышел, Вера, и хочу сказать вам: спасибо».
Я бросилась к нему, стала целовать его куда придется — в губы, щеки, глаза... Он сидел совсем обессиленный, и только голова у него покачивалась. Он не отстранил меня, но и не обнял. А когда я уткнулась лицом в его колени, он положил ладонь на мою голову и так спокойно, слабым шепотом проговорил: «За это тоже спасибо. Теперь внимательно слушай, Вера. Здесь у нас много дела, мы будем работать. Мы спасем Святое. А потом... там, среди веселых людей, белых домов, в сиреневом парке, у журчащего фонтана... да, там мы встретимся...» Его голова начала клониться, он стал падать, я едва довела его к раскладушке, и он мгновенно уснул.
Тут-то я заметила: над тайгой глухое, тихое утро. Ураган накатился, страшно ударил, истребил свою силу и умер. Пожар не пришел в лагерь, но тайга горела где-то совсем рядом.
