Теперь Анано думала: «Барнабишвили не пришел, но хоть кто-то о нем упомянет. Неужели ни один о нем не вспомнит?» Но вот прокричали первые петухи и, шатаясь, ушел последний гость, а про Барнабишвили никто не вспомнил, словно не было его на свете. Когда они остались одни, Саба сказал: «С ума, что ли, сошел этот Тома Бикашвили, разве дом рушится? Ни одной черепицы не упало с крыши. Все здесь, как я оставил!» В конце концов Анано пришлось сказать, зачем приезжал Тома Бикашвили и что просил Сабе передать. Она сказала.
САБА. Если Барнабишвили вернулся, то где он? Почему не явился?
АНАНО. Не знаю. Тома обманывать не стал бы, он прямо сказал — Барнабишвили вернулся.
САБА. Хорошо, пусть так… вернулся… А мне что делать?
АНАНО. Не хочешь с ним встретиться, поговорить?
САБА. А зачем? О чем нам говорить?
АНАНО. Ты же мужчина! Неужели тебе сказать нечего?
САБА. Ладно, давай спать… Утро вечера мудренее.
Всю ночь Анано не спала… Словно бес вселился к ней в душу. Она с нетерпением ждала рассвета, будучи глубоко уверена, что встреча с Барнабишвили неизбежна.
Саба встал ни свет ни заря — и сразу за дело. Анано увидела из окна, как он седлал лошадей. Потом ускакал куда-то на лошади. И, вернувшись вскоре, снаружи позвал Анано — пора ехать. Они наспех закусили и двинулись в путь, ни с кем не попрощавшись. Деревня еще спала.
— Был последний день мая, я хорошо помню, — продолжала рассказ Анано.
Они возвращались той же дорогой, какой приехали. Саба спешил, и Анано тоже приходилось свою лошадь подгонять. Нетрудно было догадаться, что, спеша, Саба хотел избежать встречи с Барнабишвили. Анано так и решила: «Не хочет он этой встречи». Ее прежние страсти как будто улеглись. Она думала о чести Сабы, о том, что грех ему сносить обиду за своего отца безропотно. «Если ему все равно, то чего ради я сюда ехала?» — размышляла Анано. Но спокойствие Анано оказалось мнимым. В душе ее вновь проснулись демоны, изгнать которых она не могла.
Спуск они одолели пешком, а у Алазани вновь сели на лошадей. Анано только сейчас заметила, как вздулась и помутнела река. Здесь они должны были взять влево. Но Саба поехал вправо, быстро миновал вязы, свернул вверх по тропинке и остановил лошадь на маленьком, усыпанном цветами пригорке. Внизу, шагах в ста от пригорка, у реки, Анано увидела стоящего к ним спиной человека. Он копал яму.
— Вон Барнабишвили! — показал Саба рукой.
Анано охватило волнение. Загорелся прежний огонь.
Но внешне она осталась спокойной и сказала:
— Давай к нему подойдем.
Они оставили лошадей на пригорке и спустились вниз пешком. Барнабишвили копал яму самозабвенно и, как они подошли, не слышал.
— Я же тебе сказал, это Барнабишвили! — засмеялся Саба.
Барнабишвили вздрогнул и резко повернулся, держа лопату в руках.
Был он приземистый, почти квадратный, кругломордый и лысый. С густыми, закрученными наподобие усов бровями. Маленькие, близко посаженные, бегающие глазки. Прямой, тонкий нос с большими ноздрями. Запавший, как ямка, безгубый рот. Старая рваная сорочка цвета хаки, того же цвета галифе, заправленные в грязные белые деревенской вязки носки. Ноги в старых остроносых калошах…
Таким Анано Барнабишвили и запомнила.
— Кто вы такие, чего надо? — встревоженно спросил он надтреснутым басом, не выпуская лопаты из рук — видно, решил защищаться.
— Мы здешние, нислаурские, — успокоил его Саба.
— Что-то на здешних не похожи, — с сомнением произнес Барнабишвили.
— И ты не похож на здешнего, а вот ведь здесь… Успокойся, Барнабишвили, и положи лопату. — Саба присел там же и посмотрел Барнабишвили в лицо. Анано он велел тоже: — Присядь, — но она не села.
— Вот. Положил лопату. — Барнабишвили выпрямился, стоя у ямы с опущенными руками.
— Если ты деревья сажать собираешься, помогу.
— Я сам знаю, что мне делать. — Он опять схватился за лопату.
— Чего ты злишься, кацо, мы не с враждой пришли.
— Но, должно быть, и не с миром. — Барнабишвили жалко захихикал, дыхание у него сперло.
— Может, выпьешь водки за утреннюю благодать?
— Я-а-а?.. Никогда не пил, никогда не пил!.. — пробубнил он.
— Так, значит, все, что ты совершил, совершил по трезвости?
— Да, все! — подтвердил тот самодовольно.
— Странно видеть тебя спозаранку — да с лопатой в руках.
— Что тут странного? Разве я не тружусь всю жизнь?
— Трудишься, но… Кто бы мог подумать, что тебе придется работать лопатой?
— Да-аа… Кто мог подумать, кто мог подумать…
— Второго такого председателя на свете не сыскать было.
— Ты, видно, и вправду здешний…
— Был здешний, потом собрался и уехал… Но про добрые твои дела не забыл.
— И на том спасибо!.. Свет стал такой неблагодарный. — Тут он понизил голос и шепотом, словно поверяя тайну, сказал: — Сколько я для них сделал, сколько сделал… день и ночь, день и ночь трудился на их благо… а они взяли и весь мой труд в воду бухнули.
— Кацо, и ты этим светом не доволен?
— Я в этой глухомани коллектив создал, чего им еще?! Кто бы еще в такую дыру поехал? А они все бухнули в воду.
— Как тех лошадей, да?
— Ты откуда знаешь? — Сначала у Барнабишвили как бы случайно вырвался этот вопрос, потом он повторил его другим тоном — Откуда это тебе известно?
— Известно.
Саба четко описал, как выгнали с опушки леса сотню скакунов и как здесь, именно в этом месте, согнали их в Алазани криками и палками.
Барнабишвили сразу обмяк и как-то уменьшился. Он безвольно сел и опустил ноги в вырытую яму, с трудом просунув меж ляжек дрожащие руки.
— Я же признал, что ошибся, — он виновато понурил голову. — Не должен я был продавать их, менять на золото…
— На золото?
— Пристали ко мне, проклятые, и совратили с пути истинного… Кто не ошибался хоть раз? Простите меня.
— Сколько ты продал?
— За каждую лошадь мне дали двадцать пять рублей… золотом… откуда мне было знать, что это контрабандисты, что они коней в Иран продадут?.. Откуда мне было знать, а? Они со мной по-человечески разговаривали, я думал, они порядочные люди, а они контрабандистами оказались.
— Сколько коней спаслось?
— Не знаю… Помню, они отсчитали мне триста золотых пятирублевок. Блестящие были…
— Это ты хорошо запомнил.
— Шестьдесят коней спаслось, — быстро подсчитала Анано.
— Да, наверное, так… — согласился Барнабишвили. — Триста золотых пятирублевок… только не помню, где я их зарыл. Я вам скажу и это, вспомню и скажу…
— А скажи, — спросила теперь уже Анано, — ты и за овец Иотамовых золотом брал?
— За Иотамовых овец? — смущенно улыбнулся Барнабишвили и потупил глаза. — Нет, я взял за них нашими деньгами. Да и кто бы дал за овец золото? Золото — дело другое! Золото… золото… не помню, где я его зарыл…
— Поняла, зачем он ямы копает?
Саба поднялся с земли и подошел к Анано.
— Золото ищет, — сказала Анано.
Внезапно у Барнабишвили помутнели глаза и челюсть скривилась. Он неожиданно выпрыгнул из ямы и стал нервно ходить взад-вперед. Дойдет до определенной черты и — назад. Долго он ходил таким манером, но за черту не переступал, словно на стену натыкаясь.
— Видишь, в каком он состоянии? — Саба повернулся спиной к Барнабишвили. — Идем отсюда.
— Подожди! — Анано, наоборот, глаз с Барнабишвили не сводила. — И эта мразь справилась со всей деревней?
— Сейчас говорить легко… Давай уйдем! Видишь, не человек он больше.
— Нет, подожди! — Анано сделала несколько шагов вперед. — Барнабишвили!
Барнабишвили повернулся чуть вбок, потом упал на землю и пополз, словно лазейку нашел. Так ползком он добрался до лопаты и схватил ее. «Вспомнил, вспомнил», — закричал он и с лопатой в руках побежал. Анано на расстоянии последовала за ним. Барнабишвили раза два оглянулся и поспешил убраться прочь…
— Он будто убегал, будто от кого-то прятался, — рассказывала мне Анано. — А я шла за ним, шаг за шагом. Спиной я чувствовала взгляд Сабы. Один раз он даже позвал меня. Остановить хотел, но не смог. Сквозь ветви я увидела, как Барнабишвили остановился у большого вяза, внимательно осмотрел его, дважды обошел вокруг, снова остановился и уставился на дерево. Потом подошел к вязу вплотную, прислонился к нему спиной и отсчитал семь шагов в мою сторону. Да, я хорошо помню, семь шагов… На седьмом шагу земля словно разверзлась и поглотила его. Я поняла, что нога у него провалилась в яму… Он искал, где копать яму, но она кем-то была уже выкопана. Он притих, потом, лежа на животе, потянулся, засунув в яму голову и руки. Яма была выкопана давно, она заросла травой и сверху была незаметна. Барнабишвили больше не двигался, и я испугалась, не умер ли он в яме. Я позвала его:
