И только Михеич оставался внизу.
— Черт их всех туда понес. Да что они — елок не видели? — брюзжал он. — Я бывал на отметках и повыше!..
Заблестела в памяти «иглица» Дворца культуры в Варшаве, откуда, с двухсот метров, весь город как на ладони, и левый берег Вислы, и правобережная Прага.
Отчетливо возник пейзаж, который каждодневно поджидал Михеича в зиму, когда они забрались в ленинградскую стратосферу на триста метров. Если ветер дул со стороны Кушелевки, верхолазов обдавало вкусными сдобными запахами, это напоминала о себе кондитерская фабрика Микояна. Недалеко от башни находился стадион общества «Труд»; зимой футбольное поле заливали под каток, и конькобежцы с такой высоты напоминали маленьких букашек, ползающих по овальному голубоватому зеркалу. Всю зиму Михеич работал под бравурную музыку, наизусть знал весь репертуар радиолы на катке. Когда Чернега играет вальс «Амурские волны», Михеичу всякий раз вспоминается тот каток.
Увиделась панорама, какая открывается с верхушки Останкинской телебашни в Москве, с высоты в пятьсот метров. Вечером над городом разгоралось мерцающее зарево, обозначались светящимися пунктирами шоссе, проспекты, в центре города виднелись разноцветные огни рекламы — будто в той стороне упал на землю и остался гореть огромный фейерверк.
Михеичу доводилось встречать на верхотуре и рассветы. Он знает, что в предутренний час птицы залетают выше обычного. Они сидят на тросах, на стрелах кранов, на конструкциях, венчающих башни, на мачтах. Птицы первыми видят рождение дня.
В московском Останкине он смотрел на город как бы с птичьего полета. Впрочем, и ласточки не залетали на такую высоту, что им там делать?..
Михеич утешался тем, что, кроме Пасечника, всем остальным никогда не доводилось бывать на таких высотах, куда редко залетают птицы. И все-таки сердце ныло от жалости к себе, чуяло, что эта башня — последняя в его послужном списке.
— Это мне минус, — прошептал Михеич.
Он поглядел в сторону таежного поселочка Останкино с высоты холма, который служит пьедесталом для телебашни.
Взгляд его задержался на бревенчатой избушке. Вспомнил, как Шестаков предложил первый тост за прораба «народной стройки». Тогда, на застолье-новоселье, Михеич по-новому взглянул на Погодаева и выпил за него от всего сердца, какая ни есть кардиограмма.
Поначалу боялся, что «народная стройка» повредит напряженному монтажу башни, а потом увидел — сдружила всех в бригаде, пошла на пользу не только Маркарову и его гостье.
Признаться самому себе? С послевоенных времен лишь однажды он чувствовал себя по-настоящему семейным человеком. В те месяцы, когда жил с билетершей из музея, а не тогда, когда во второй раз состоял в законном браке.
Плохо отблагодарил он актерку Нонну за ее внимание к нему, к больному, в Приангарске. Она же проведала его вместо уехавшего Маркарова как жена монтажника, просидела весь вечер, задушевный разговор вела. Это ей плюс. Думал — вступился за добродетель, оказалось — трусливая видимость.
«Неужто не научусь самостоятельно видеть? Трудно мне приучиться к веселым замыслам жизни, чересчур рассудительный. А как вылечиться? Никто не делает прививок от детских болезней в пенсионном возрасте...»
От горестных размышлений его отвлек Пасечник. Едва ступив на землю, он громогласно объявил: грех на прощанье не окропить новую телебашню святой водой! Пасечник привез три бутылки водки.
Нистратов, после некоторого колебания, выпить все же отказался. А все остальные с удовольствием нарушили «сухой закон».
— Я еще мальчишкой был, — сказал Михеич, — наблюдал на Северной верфи, как со стапелей спускали на воду новый корабль. Разбили о форштевень бутылку шампанского. Так что же, после этого вся команда корабля пила шампанское не просыхая?! Традиция — все равно что закон-правило!..
Расчеты Погодаева оказались довольно точными, и он застал теплоход «Илимск» перед отплытием из Стрелки на Ангару.
— Из бичей? — спросил капитан.
— Никак нет.
— Нынче здесь, завтра там?
Погодаев промолчал.
Капитан, находясь в рейсе, имеет право сам принимать в экипаж надобных ему людей, тем более если речь идет о матросе. У матроса диплома не спрашивают. Уже потом его оформляют в отделе кадров Енисейского пароходства, а по радио дают свое «добро».
На следующий день пришла радиограмма из Красноярска, Погодаева зачислили матросом.
Весь экипаж баржи — шкипер и матрос. Желающих наняться на баржу мало: ставка шкипера 115 рублей, у матроса и того меньше. Вот почему частенько нанимаются муж с женой; к тому же в палубной надстройке на корме только одна комнатка.
Баржа под незатейливым названием «Ряпушка» была достаточно надежной для такого груза, как два рабочих колеса турбин, и при этом мелководной. Осадка девяносто сантиметров, а на Ангаре, в среднем ее течении, каждый сантиметр на счету, тем более к осени.
Матросом числилась жена шкипера, похожая на взрослую девочку. Коренастая, на низком ходу, широкоплечая, толстые руки, короткая шея, голова для ее роста великовата, а косички жиденькие-жиденькие. Для такого рейса она не матрос, останется на берегу, будет возиться у себя в огороде.
В чем дополнительная трудность матросской жизни Погодаева? Рулевая рубка находится на корме, а рабочие колеса, установленные на палубе, заслоняют и теплоход, и трос, к которому прицеплена баржа. Не увидишь — сильно натянут буксирный трос или он слегка провис.
Странно выглядел на ярко-оранжевых рабочих колесах, которые путешествовали по водным путям, заводской трафарет: «Ст назн Усть-Илимская Восточно-Сиб ж. д.». Трафарет продолжают мазать по инерции, будто и не произошло никакой транспортной метаморфозы.
Груз сопровождал третий жилец их комнатки, парень из комитета комсомола турбинного цеха.
От него-то Погодаев и узнал, какое необычайное путешествие совершают эти оранжевые уникумы.
Далек, далек путь рабочих колес в Усть-Илимск — 7135 километров!
Колеса изготовили в Ленинграде, на Выборгской стороне, на Металлическом заводе. Июльской ночью распахнулись настежь заводские ворота, и по рельсам, проложенным к пирсу на Неве, медленно покатились тяжеловесные платформы с колесами турбин. Ночь затушевала ярко-оранжевую краску, она стала пепельной. Коротенькая рельсовая ветка от заводских ворот до набережной тянется по соседству со сквером у Финляндского вокзала, где стоит Ленин на броневике.
Колеса погрузили на сильный лихтер, он поплыл, минуя мосты, к устью Невы, к Балтийскому заводу. Могучий кран перегрузил колеса с палубы в трюм. Лихтер вернулся к заводскому пирсу, там приварили крепежные распорки, установили по окружности колес трюмные стойки — все это делается на случай шторма. И только после этого лихтер распрощался с Невой. Он не боится далеких плаваний, прошел Балтику, обогнул Скандинавию, пересек Баренцево и Белое моря и в Архангальске примкнул к каравану судов.
Ведомый ледоколом, караван прошел по Северному морскому пути, достиг устья Енисея и пришвартовался к причалу порта Дудинка.
Хорошо было бы пригнать баржу в Дудинку, перегрузить колеса, прямым маршрутом направить вверх по Енисею до впадения в него Ангары, там свернуть на восток и по несудоходной на многих участках Ангаре добраться до Усть-Илимска.
Но вся беда в том, что плоскодонная баржа, которая при умелом вождении может совершить такой рейс по Ангаре, не рискнет появиться в Дудинке. Шторма бывают затяжные, и баржу захлестнет, переломит океанская волна.
А лихтер, отважно прошедший с караваном по Ледовитому океану, из-за осадки лишен возможности подняться по Ангаре. Поневоле приходится отправлять колеса вверх по Енисею до пристани, где стоит мощный стотонный кран, чтобы перегрузить колеса на баржу с малой осадкой.
Теплоход «Илимск», работяга и силач, с баржей на буксире, свернул на Ангару. Там у Стрелки, у песчаного мыса, встречаются Ангара и Енисей, там, как говорит сибиряки, можно напиться воды сразу из двух рек.
В месте слияния двух рек Ангара сильнее, полноводнее Енисея, это видно невооруженным глазом. Погодаев заспорил со шкипером, верноподданным Енисея: в сущности, Енисей следует считать притоком Ангары, географы держатся за средневековую ошибку. А все объясняется просто — русские первопроходцы сперва достигли Енисея, а уж потом поплыли на своих карбасах по Ангаре на восток. Такая же история произошла и с Камой; фактически Волга — приток Камы, живое сечение Камы в пункте слияния больше волжского.
В первой половине плаванья выдалось несколько бестревожных дней. Погодаев не только поглядывал за натянутым буксирным тросом, часами не отнимал рук от руля, но впитывал в душу красоты дикого края, наслаждался извечной силой Ангары, которую разрезала баржа тупым носом. Он восхищался чутьем капитана-наставника, его лоцманским опытом, его феноменальной зрительной памятью, без которой вообще нечего делать на капитанском мостике.
