— Я студент, а не ремонтный рабочий; не думайте, шуточками не отделаетесь.
Миролюбие не оставляло Синекаева, хотя предостерегающая желтая искра уже прошла по его зрачку.
— А я не шучу. Вы знаете, почему отказываетесь? Молотка не умеете держать в руках, вот в чем дело. Стыдно, молодой человек.
Тот смотрел на него несколько секунд, тяжело дыша:
— Значит, это все, что вы можете мне сказать?
— Все. Берите лист железа и работайте.
— Не стану. Но я так не оставлю…
— Как хотите. Жаль, плохо вас воспитала мать. И институт, кажется, зря тратит деньги.
Павлу, невольному свидетелю этой сцены, захотелось как-то откликнуться.
— Какой разболтанный и… скверный парень, — неуверенно сказал он, когда тот вышел.
— Нет, почему скверный? — рассеянно отозвался Синекаев, ища что-то среди бумаг. — Наоборот, скорее всего хороший. — Он мельком глянул на вытянувшееся лицо Павла и усмехнулся. — Вы в районах раньше жили? Нет? Так знайте: это надо большую храбрость — на первого секретаря вот так орать.
— А может быть, просто нахальство, — недовольно проговорил несколько сбитый с толку Павел.
— Может быть, и нахальство.
Он позвонил и позвал своего помощника:
— Не найду я никак, где докладная о ремонте квартир вдов. Такой фамилии у нас в списке не было? Не помнишь? Ну тогда узнай в течение дня, что это за семья, кто есть еще, кроме сына, и где именно он учится.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Павел, заинтересованный.
— Если ремонт первоочередный — крышу починим. А со студентом пусть на комсомольском собрании поговорят в его институте.
— Но вы сами сказали, что он, может быть, хороший.
— А если нахал? — И совершенно серьезно добавил: — Хотел бы я, чтоб меня сейчас вызвали наверх и спросили, что я считаю самой главной задачей, главным нашим делом: тракторы, молоко, электричество? Я бы ответил: молодежь. Кого мы хотим воспитывать? В двадцатых годах мы это твердо знали: человека, который, войдя, так сказать, в любое помещение, первое, что захотел бы — это переставить в нем по-новому мебель. Сама митинговая горячность была уже делом: за кого ты? За советскую власть? С тех пор государство выросло, окрепло. Ему нужны труд и дисциплина. Но дисциплина сознательная, не слепое послушание. Иначе инициатива пропадет в зародыше и человек станет психологическим иждивенцем. А потом и иждивенцем фактическим, ибо не имеет вкуса к работе. Наша молодежь слишком долго относилась потребительски к оптимистическим лозунгам: жить стало лучше, жить стало веселей; социализм построен, и до коммунизма рукой подать, перед молодежью все дороги открыты. Вырастая, они требуют: давайте же нам эту открытую дорогу! Давайте нам коммунизм. А повседневная жизнь всегда отличается от лозунгов, хотя лозунги правы — они зовут вперед. Но вот молодежь-то, встречая в жизни не плакатно укатанные дороги, а реальные ухабы, о которые разбиваешься, бывает, в кровь, иногда пускается в скептицизм. Еще на рубашку себе не заработал, а уже критикует пошив! И опять не потому, что плохой; вот этот студентик — ведь в нем энергии до черта. Вопрос — куда она устремится: крышу чинить или только от начальства ремонта требовать? — Синекаев посмотрел в сторону, побарывая волнение. Потом медленно усмехнулся, приглашая Павла отнестись к его словам по желанию: или всерьез, или с полушуткой.
— А вы, Кирилл Андреевич, вы сами? — не очень ясно спросил Павел. Но Синекаев его понял.
— Я гвоздь, — ответил он. — Меня не согнуть. В какое место вбит, там и буду стоять. — Потом добавил уже совсем другим тоном: — Вы не удивляйтесь, что я так со студентом. Когда с человеком говорят резко, наказывают даже — значит верят в его силы и ум. А если разговор идет слишком добрый, спокойненький, дело плохо: выходит, ничего изменить нельзя и остается хирургическое вмешательство.
С этого, первого разговора Синекаев стал с Павлом как бы на дружескую ногу. Должно быть, ему нравилась образованность нового редактора. Сам недурно начитанный, он знал много, и многое его интересовало. Кроме того, привлекала уверенность в несомненной порядочности Теплова, позволяющей не опасаться, что слова, сказанные за домашним столом, бубенчиками покатятся по району. А может, было еще какое-нибудь соображение, неведомое Павлу. Скорее же всего просто безотчетная симпатия, которая рождается между людьми, имея между тем определенные корни.
Плохо или хорошо это в жизни, но все отношения людей построены на взаимной нуждаемости друг в друге: отдаешь и получаешь, получаешь и отдаешь. А как только кончается этот душевный и иной обмен, как только вычерпан до дна весь свет и вся теплота, заложенные в другом человеке, которые были нужны тебе, твоему сердцу и разуму, как только сам почувствовал, мучаясь и тоскуя, что один раз, второй, сотый уперся в глухую стену чужой души — и никакими словами, никакими воззваниями ее не растревожишь (она уже ушла; вперед или назад — все равно, но только ушла от тебя в сторону), — тут и начинает вянуть, покрывается желтым листом самая проникновенная связь: и любовь, и дружба, и восхищение, и даже чисто деловые, служебные, что ли, отношения, скрепленные потребностью друг в друге, передачей опыта. Передавался, передавался опыт и вдруг — стоп. Кончилось. Выдохся человек. Иногда для всех, для целого района. Иногда для одной своей жены. Важен даже не масштаб, важно явление. И тут хоть навзрыд плачь, упрекай себя или другого в неблагодарности, в черствости, в эгоизме; все слова перебери — они будут мертвыми. Даже камушка не сдвинут.
В первоначальных отношениях Синекаева с Павлом сыграла роль и его жена, Софья Васильевна. Первый раз Павел увидел ее так: в Сердоболь приехали из областного радио записывать выступление секретаря райкома для «Последних известий». Синекаев, чувствительно относившийся ко всему, что он говорил публично или писал, тотчас заперся в кабинете, потом пригласил Павла. Но помощь Павла заключалась только в том, что он брал у Синекаева исчерканные листы и высказывал свои возражения. Если Синекаев соглашался, то молча забирал листок, перечеркивал и снова углублялся в сочинительство.
Работа эта шла около часа, когда, приоткрыв дверь, появилась, не спрашивая разрешения, крупная черноволосая женщина с зеленым газовым шарфом на шее, какие носили когда-то в провинции. Лицо ее издали казалось молодым, она была полна, но производила впечатление громоздкости только когда не двигалась. Она присела у края длинного стола и принялась бесшумно перелистывать «Огонек». Синекаев взглянул на нее мельком и снова уткнулся в бумагу. Потом, когда его увели в соседнюю комнату записывать голос на пленку, Софья Васильевна дружелюбно посмотрела на Павла:
— А я пришла за вами обоими: обедать, чай пить — все вместе. Вы знаете, кто я? Ну вот и познакомились. Как вам мой Синекаев?
— Ваш муж недюжинный организатор, — искренне сказал Павел. — Мне кажется, он далеко пойдет.
Она махнула рукой:
— Куда уж дальше! Прибежит домой и кричит от порога: «Ну вот, теперь личной жизнью займусь. Давай скорей обедать, а то ухожу».
Она передала интонацию мужа с прирожденным комизмом. Смеялась она заразительно, глядя прямо в глаза собеседнику: признак открытого сердца.
— Нет уж, бог с ними, с чинами. Да и не гожусь я в областные дамы: работаю фельдшером, — она мельком глянула на руки, обожженные йодом. — А уступать его какой-нибудь другой неохота на старости лет.
— Софья, — прикрикнул Синекаев, входя, — домашние секреты выдаешь? — Он видел, что жена его понравилась Павлу. — Язык твой — враг твой. А знаете, как один поп мне ответил, когда я его поддел насчет проповедей? «У нас с вами, — говорит, — гражданин секретарь, занятие сходное: язык наш — хлеб наш».
— Собор у вас действительно замечательный, — не совсем впопад вставил Павел.
Синекаев охотно подхватил:
— Вот тут наши интересы с попом совпали: золото для купола я доставал. Собор — памятник города, и я хочу, чтобы он сверкал, как искра, над всем Сердоболем. Знаете, как красиво, когда по реке подплываешь! Объявили бы такой конкурс — после шпиля Адмиралтейства второе место было бы Сердоболю обеспечено.
— Ну ладно, уж ты со своим Сердоболем. А ехать сюда не хотел.
Дом Синекаевых поражал походным, бивачным видом: у стены стояли казенный райкомовский канцелярский шкаф, такой же письменный стол; во второй комнате сквозь распахнутую дверь виднелись железные кровати, покрытые пушистыми одеялами.
— Вам бы картину хоть какую повесить, — сказал Павел, оглядываясь.
Софья Васильевна беспечно отозвалась:
— Зачем? К месту не успеешь привыкнуть — опять сниматься. У нас и кошки от этого не водятся. Вот выйдем на пенсию, тогда заживем. Но что я люблю — посуду! Уж как ни ругается Кирилл, два ящика за собой вожу.
