Он и бровью не повел.
— После института… Ну, из наших, из кабырских, ты ее, наверно, знаешь?
Он молчал.
— Очень красивая и, судя по всему, умница…
Я видел, что Генка уже не читает.
— Ты не знаешь, сестра она будет этому… ну, такой маленький, как его?..
— Нет, не сестра.
— Я тоже так подумал. Очень уж мало сходства, она такая высокая, красивая…
Тут Граф не выдержал — улыбка так и выперла, как он ни сдерживался, и рывком отвернулся к стенке.
— Просто однофамилица, — сказал он через минуту. — В Кабыре каждый четвертый Карликов.
Мне стало ясно, отчего так молчалив мой Граф. Ну что ж, какие бы слова ни говорил человек в пылу спора, каким бы он ни был оригинальным, но реальность, реальная жизнь всегда ведет его по кругам своим. Видно, Генка случайно встретился с Ниной и, как водится в таких случаях, разговорились, исподволь выведали друг от друга некие «тайны», обрадовались, что вот теперь они опять вместе в Кабыре, есть с кем перемолвиться словом, «а то ведь так, знаешь, скучно…» И вот Генке уже нет вовсе дела до того, что Нине не семнадцать, что ее уже не воспитаешь в своих взглядах — они у нее есть свои, однако в Генкиных мыслях полная гармония, да, полная гармония и покой. И даже сегодня утром, когда отправлялся на работу, все мурлыкал нехитрый мотивчик… Нет, я вовсе не хочу сказать, что сыграл какую-то важную роль ни в делах колхоза, выступив за прием на работу Нины Карликовой, ни в ее судьбе, ни тем более в судьбе Генки. Нет, я просто хочу оказать, что волей-неволей я уже участник жизни Кабыра, колхоза «Серп», вот и все. И только от моих качеств и способностей и моих принципов и знаний зависит, что я вношу в эту жизнь: очевидную пользу или добавляю напрасной суеты, добавляю в добрые дела добра или помогаю вольному и невольному злу. А это ведь так просто — способствовать злу. Например, можно не вмешиваться в спорные дела, не добиваться справедливости в решении запутанных, сложных вопросов. Или элементарно важничать, тешась чувством власти, своим положением — как же, парторг, одно из первых «лиц» в Кабыре! Не скажу, что я совершенно не ощущаю этого своего нового положения, ведь я еще никогда и нигде не был «одним из первых лиц». В своих родных Хыркасах я, хотя уже и зоотехник, был все-таки зачастую просто Санька, в райкоме — инструктор, то есть одна из спиц в колесе. А тут вот, в Кабыре, я — «лицо», Александр Васильевич, не иначе. Ко всему прочему в любом месте всегда находятся люди, кому приятно общение с «первыми лицами», а еще говорят — «головка». Таким человеком судьба меня уже наградила. Это директор школы Цветков. Он живет неподалеку от Графа, так что иногда мы вместе идем на работу, он — в школу, а я — в правление. Мне даже кажется, что Цветков иной раз нарочно поджидает меня, и когда я подхожу к его дому, он выходит из калитки уже с готовой сладенькой улыбкой привета на лице, долго жмет мне руку и как-то нехорошо, льстиво заглядывает в глаза. Он никогда еще не поинтересовался делами колхоза, а на мои вопросы о школе отвечает, что все там прекрасно, все хорошо, по успеваемости школа идет на первом месте в районе, а я гляжу на его чистое, пышущее здоровьем лицо, на белоснежный воротничок рубашки, и у меня такое впечатление, что в школе далеко не все так прекрасно, а сам он все утро чистился, брился и долго делал физзарядку, а о школе и не думал. И мне неприятно почему-то идти вместе с ним, и особенно неприятно, когда по другой стороне улицы спешит в школу Ирина Степановна с не в меру раздувшимся стареньким портфелем. Она как-то смущенно отворачивается, надеясь, должно быть, остаться незамеченной, потому что ей неловко и за свой портфель, и за стоптанные старенькие туфли. И когда я окликаю ее через улицу, она краснеет и кланяется и спешит дальше, словно боится, что я перейду к ней.
И вообще у меня с каждым днем знакомых прибавляется на этой улице, где я живу теперь.
— Тавтабусь, Сандро Васильевич, — говорят мне женщины и старухи от калиток, с крылечек, из дворов, и мне это приятно, потому что ведь они могли бы и не здороваться со мной, могли бы сделать вид, что не видели, не заметили, тем более что я-то их не знаю. Но в этом «тавтабусь» нет ни нарочитого, показного почтения к «лицу», ни желания быть замеченными «лицом», нет, есть просто утренний привет односельчанину, соседу по улице. Вот это-то мне и приятно. Эти люди надеются, что я не зря ем хлеб, не зря получаю деньги в кассе колхоза «Серп», да, они на это надеются.
Но сегодня весь Кабыр на своих огородах — убирают свою картошку. Сквозь сильно поредевшую листву яблонь и вишен за домами я замечаю на усадьбах людей с лопатами, мешки, наполовину заполненные картошкой, а кое-где горит и костерок — сизый пахучий дымок стелется низко над пожухлой ботвой… Где-то я читал, что вот на личных усадьбах, на таких, как у нас в Кабыре, а они по всей стране одинаковы, по всем колхозам и совхозам, выращивается чуть ли не больше половины всего картофеля, производимого у нас в государстве. Меня тогда изумила эта цифра. Трудно сравнивать обширные колхозные и совхозные плантации картофеля с этими вот маленькими участочками, но трудно не верить и статистике, и вот с тех пор я невольно все ищу какого-то объяснения этому факту, но, честно признаться, не нахожу его. Сколько мы бьемся в колхозах и совхозах с этой картошкой, сколько техники на этих плантациях работает — посадить, окучить два раза за лето, два-три раза обработать ядохимикатами, а потом собирать урожай, и тут нехватка людей, нехватка автомашин, и все это с хлопотами, с приказами, с руганью, с криком, с потерями, с громадными потерями того же картофеля!.. А тут все тихо, все как-то спокойно, точно и нет его, этого картофеля, но вот пожалуйста — больше половины!.. Что же это за труд такой, невидимый миру? Труд, о котором не говорят, не пишут? И что это за картофель, с которым нет никаких хлопот, никакого беспокойства? Какой-то невероятный картофель, честное слово, мифический какой-то, а между тем — больше половины! У меня тогда даже серьезный спор вышел с Красавцевым по этому поводу. Он сказал, что я слишком благодушно настроен по отношению к собственничеству. Сказать откровенно, мне не нравится и само это слово — собственничество, особенно в таком варианте: «отсталая психология крестьянского собственничества». Я не вижу ничего плохого в том, что личная усадьба колхозника ухожена, что на каких-то тридцати сотках у него и сад, и огород, и картошки он выращивает мешков тридцать — сорок, и сена пудов двадцать накашивает. Чего тут плохого или отсталого? Неужели было бы лучше, как того желает Красавцев, если бы вокруг крестьянского дома росли лопухи да крапива? Конечно, он тогда почаще ходил бы на наши лекции о любви и дружбе, но я несогласен, что при такой жизни крестьянин был бы духовно богаче, как уверяет Красавцев. Ведь человек теперь не прикован к земле, к одному месту, и если он живет в деревне, значит, ему нравится тут жить, нравится окапывать и ухаживать за яблонями, нравится возиться с пчелами, с огородом, нравится рябина под окошком, которую он посадил вовсе не для обогащения, а для «красы» и для клестов. Разве в этом нет признаков так называемого духовного богатства человека? Все дело в том, что человек обретает это духовное богатство через свой труд, да, через свой труд, через активное общение с землей! «И после этого он едет на базар и ломит такие цены, что страшно подступиться», — ехидно сказал Красавцев. Возможно, один из десяти и едет на базар, а то, что часто на базаре высокие цены, виноваты мы, потому что не умеем наладить государственную торговлю, не умеем хранить в целости то, что выращиваем на колхозных, на государственных полях, и высокая цена на базаре только отражает состояние государственной торговли, вот и все! Конечно, я, может быть, слишком горячился, но меня выводит из себя, когда на человека напяливают эту геометрию: огород — базар, базар — огород. Взять тот же Кабыр. Многие ли ездят на базар? — ведь до Чебоксар больше ста километров, а в районе и базара никакого по сути дела нет, так, смех какой-то: вытащит бабка ведро огурцов, простоит с ними до обеда да с тем и уйдет. Но не будь даже этого видимого стимула, не реального, а именно видимого, крестьянский бы труд очень много потерял. Вот и раньше ярмарки были. И каждый ехал на них как на праздник. Иному бедолаге и везти-то нечего, да все равно тащится с парой лаптей, с мешком кудели, и вот он стоит в ряду наравне с другими, стоит и чувствует себя равноправным участником праздника, хвалит свой товар, произведение рук своих. И вот эта же картошка теперь. Не в дым же она превращается, не врагу идет на пропитание, но самим же себе, нашим же людям. И только бы радоваться, что «производится ее больше половины», да и как производится, а не иронизировать по этому поводу — «собственнические настроения», «с такими взглядами мы никогда к коммунизму не придем». Придем! Но придем, если научимся работать, научимся думать, научимся уважать труд людей, считаться с людьми! А Красавцев в ответ с этаким снисхождением, как безнадежно больному: «Эх, молодость, молодость!..» Ну, бог с ним, с Красавцевым, пускай на здоровье читает свою лекцию о любви и дружбе, я никогда не возьму ее даже для примера. «Горящий факел любви»! Ничего себе пример! Уж как-нибудь обойдусь…
