худая шея, увенчанная головой-буханкой. Шофер с выражением пресыщения и скуки в тихих и глубоких, как речные заводи, глазах оглядывал буйную зелень огорода, покосившуюся, из орешника, изгородь, скособоченную хатенку, покрытую рыжей выщербленной черепицей.
Не один, проходя мимо усадьбы тетки Варняги, видел машину с важным, городского вида шофером, не один мог позавидовать, что тетка наконец дождалась своего счастья. Долго ждала, однако дождалась.
Сколько себя помнит Варняга, она трудилась на сахарном заводе едва ли не на самой тяжелой работе — на мойке бураков. Среди таких же отчаянных женщин. И осенью, и зимой, пока завод клубился дымом из высокой, поднебесной трубы, Варняга знала только мойку, а весной и летом копалась на огороде, выхаживала поросенка, держала кур, ведь какой теперешний сельский работник мог бы прожить лишь с получки, забросив приусадебный участок! Век провековала одинокой, муж ее, балагур и гуляка, погиб совсем по-дурному: ехал ночью в подвыпившей компании в кузове грузовика и то ли сам выпал из кузова, то ли хлопцы выбросили под пьяную руку, следствие не очень-то и выясняло причину. Похоронили тут же, на сельском кладбище, но потом его родители, жившие на Донбассе, передумали: перехоронить сына дома, да и только, чтоб на могилу наведываться. Так разве не вырыли гроб, не повезли через всю Украину? Ой, то путешествие — от могилы к могиле!
Марко удался в отца: словно ветер, разбойник разбойником. Еще в восьмом классе насобирал денег на мотоцикл, объездил все окружные села, без него не могли обойтись на танцах ни в одном колхозном клубе. Часто только и спасался на мотоцикле от таких, как сам, пока — уже в десятом классе — не вернулся без мотоцикла, где-то в тех разъездах кто-то одолжил у него на вечные времена…
Сколько же это лет Марко не появлялся в селе? Должно быть, и мать не сказала бы: как пустился в странствия, так и странствовал по всему миру, изредка подавая весточку красочной поздравительной открыткой если не на Май, то на Октябрь.
— Ну, Мотря, показывай своих гостей.
В хату вошел старичок, сухонький, как щепка, с белым клинышком бородки на костлявом лице, а глаза твердые и круглые, словно из дерева выточенные.
— Васильевич? Молодой, как и сто лет назад! Ну и молодежь теперь пошла, не ржавеет, — захохотал подвыпивший Марко, пожимая жилистую руку старого Васильевича. — Ну, нам не страшно идти в атаку на субъективную действительность, если впереди такая гвардия.
Васильевич рассматривал Марка, одетого во все белое: белые немецкие кроссовки, белые американские джинсы, белую японскую сорочку, белый вельветовый картуз — финский или шведский. На загоревшем лице вылущились в какой-то меловой улыбке зубы-фасольки. Светлые пушистые усы обвисают словно кисти, на которых пена повисла.
— Хозяйничаете вдвоем с матерью? — догадался Марко, наблюдая, как проворный Васильевич (его в селе называли «шустряком»), снял шляпу и положил на лавку, как зачерпнул из ведра чашку воды и жадно пьет.
— Я без Васильевича как без рук, — застрекотала мать. — Хоть и сама привыкла делать мужскую работу, а без мужской помощи все равно не обойтись…
Мать словно упрекала за свое одиночество, а потому Марко сказал снисходительно:
— Да разве я с претензиями? Каждый живет не так, как хочется, а как можется.
— Где ж твоя жинка? — Лукавинки сочно зазвучали в сухом голосе Васильевича. — Сороки принесли на хвосте, что не один наведался.
— Ребенка укладывает, — кивнула мать на дверь в соседнюю комнату. — Может, и сама уснет, устала с дороги. А ребенку нездоровится…
— Ну, быстренько за стол, — пригласила мать. И к Васильевичу с горькой обидой: — Сколько не виделись, а Марко уже в дорогу. Нет того, чтобы погостить, чтоб я внучеком потешилась, чтоб он по зеленой травушке поползал.
— Работа, мама, работа, — сказал Марко, садясь за стол. И на вопрошающий взгляд любопытного ко всему Васильевича кивнул: — Засекреченная!
— Теперь много всяких секретов водится, — словно примирился с уклончивым ответом Васильевич. — А на секретной работе и люди секретные. Должно быть, ты секретный, раз так долго в село не пускали.
— Шофера зови к столу, — сказала мать. — Нужно покормить человека…
Шофер вошел в хату с выражением гордой скуки на сытом лице и, прежде чем сесть, белым батистовым платком вытер лавку. Щурился на голые углы, на бумажные цветы в дешевой ядовито-синей вазе из стекла, что стояла на телевизоре, на лежанку, застланную рядном домашнего тканья.
— Горик, пообедай с нами, — панибратским тоном обратился к нему засекреченный Марко.
— Почему бы не пообедать, Марк Юрьевич, — с подчеркнутым уважением произнес тот, одновременно раздражительно раздувая ноздри от кисловато-прелых запахов, устоявшихся в непроветриваемой хате.
— Мы с Гориком живем душа в душу, — похвалился сын. — Горик — золотого ума человек, даже командует мной.
— Командую, — засмеялся Горик. — Командую только в дороге — и то не всегда.
— Ну, — подкинул слово лукавый Васильевич. — Каждый должен командовать на своем посту. Коли я, к примеру, столяр в столярной мастерской, то я там командую, а не председатель сельсовета, потому что председатель сельсовета командует в сельсовете, где я не командую, так?.. Пусть в автобусе едут хоть сколько начальников, а командуют в автобусе не они, а шофер, правда? Шофер — великая сила на своем месте…
— Ваша правда, папаша, — не без высокомерия засмеялся Горик. — И нет такого, чтобы он был не великой силой!.. — И отодвинул стакан, в который Васильевич уже налил водки: — Нет, нет, такая большая сила, как я, за рулем не пьет.
Выпив и закусив, Марко зацвел лицом — таким блестящим и свежим, будто только что купленный в магазине кумач для праздника.
— Мама Мотря! — летал голосом по хате. — Ни перед кем так не виноват, как перед тобой. Но ведь работа у меня хоть и славная, перспективная, но такая, что ухватила за горло — и держит.
Марко зажал горло растопыренными пальцами, вытаращил глаза, в которых застыла серо-небесная хмурость, показывая, что работа и вправду держит насмерть.
— Хоть бы один отпуск провел дома, как люди. А когда женился, разве пригласил на свадьбу? Собрались самые близкие друзья — да и обкрутились с Надей. И
