— Барнабишвили!
Барнабишвили вздрогнул и высунул голову из ямы, но встать не встал.
Саба еще раз окликнул Анано: «Уйдем отсюда».
— Барнабишвили, помнишь Иотама? — не унималась Анано.
— Иотама?
— Помнишь или нет?
Барнабишвили не ответил.
— Это Саба — сын Иотама!
— Иотама я не убивал.
— Это сын Иотама! — еще раз повторила Анано и показала рукой в сторону Сабы.
Барнабишвили даже не пытался встать, он лишь поднял голову, осмотрелся кругом и ползком, не оглядываясь, двинулся к Алазани, вприпрыжку сокращая себе путь к реке. Добравшись до берега Алазани, он за долю секунды, не успели они и глазом моргнуть, прыгнул в реку, как лягушка, на которую замахнулся палкой мальчишка и которая плюхнулась в воду, чтобы спастись… Он словно смешался со своей стихией, нашел путь к спасению, единственное убежище…
Пораженная, Анано смотрела на поверхность реки, ожидая, что вот-вот голова Барнабишвили высунется из воды!
Напрасно.
Вдруг она услышала голос Сабы:
— Этого ты хотела?!
Как могла Анано подумать, что слышит голос Сабы в последний раз! Домой они вернулись в ссоре, за всю дорогу слова не проронили.
— Он проводил меня до дому, — рассказывала Анано, — даже не попрощался, не взглянул на меня, ушел и увел лошадей. Ушел молча. После этого я его не видала, больше он не приходил… Вскоре началась война.
Глаза Анано наполнились слезами, но удивительно: ни одна из них не скатилась. Слезы так и высохли, не пролившись, словно горечь и мука впитали их.
Я вышел в большую комнату, бесцельно покрутился, потом подошел к окну, выглянул на задний двор: перед саманником копошились куры, и только теперь я вспомнил нашего красного петуха, который, взмыв на саманник, переменил цвет и улетел.
В Тбилиси мы приехали пятнадцатого июля и несколько дней убирали пребывавшую в полном беспорядке запыленную квартиру. Дело шло медленно, и сердобольные соседи взялись помочь нам. Отец не отказался.
Было жарко, в городе парило. Мне, привыкшему за четыре года к деревенскому воздуху, дышалось с трудом. Ошалевший от жары, я бегал к Куре, освежался и мокрый — вода с меня лилась ручьями — взбегал на наш балкон. Я без конца носил и носил мусор во двор. Когда скопилось столько сору? Ведь не мог же он набраться, пока нас здесь не было? Неужто мы и раньше жили в такой грязи? Сколько хлама напихано было в ганджины и шкафы, в диваны и сундуки, под кровати и в темные углы! Почему человек не может расстаться с хламом? Выбросили мы порядочно, но больше половины старья осталось. «Это может пригодиться», — со знанием дела говорил кто-нибудь из соседей и, встряхнув старую вещь — объеденную мышами туфлю или ставшие тряпкой брюки, — откладывал ее в сторону. Отец покорно со всеми соглашался, я же противился происходящему. Порой мне становилось смешно: «Неужели нужна еще одна мировая война, чтобы убедиться в ненужности этого старья?»
Отцу, казалось, было безразлично, что оставят, а что выбросят соседи. Задумчивый, он на все послушно кивал головой. Он был сам не свой, голоса не подавал и от деятельности, именуемой «уборка дома», отстранился. Сколько народу нам помогало! Я уже и счет потерял, не разбирая, кто входил и выходил, кто что заносил и выносил. Отец бесцельно бродил по комнатам и курил папиросы.
Потом он поблагодарил всех соседей за помощь — мол, магарыч за мной, пока жив, не забуду — и еще много чего наговорил, на слова не поскупился. Думаю, благодарить он начал вовремя, поскольку бескорыстная поначалу деятельность соседей (особенно соседок) перерастала уже в праздное любопытство. С огромным интересом рассматривали они все, что у нас было. Проверяли вещи и так и этак, даже цену прикидывая: дескать, на Сабурталинском базаре за это дадут столько-то. Одна соседка даже вытащила из шкафа платье моей матери и накинула его на спину другой соседке, а та держала в руках продолговатую фарфоровую посудину и, как в бинокль, смотрела в нее на небо.
— Знаешь, сколько еще дел впереди, — сказал отец, когда мы остались одни. — Но ничего, справимся.
Беготни и забот хватало и вправду. Отец успел сходить в военный комиссариат — представить документ, подтверждающий, что он участник войны и демобилизован. Вернулся он оттуда радостный, его с большим почетом принял сам комиссар, целый час проговорили — он подробно расспросил, где воевал, на каком фронте, где Победу встречал… Следующие два дня отец бегал за хлебными и продовольственными карточками. Их тоже удалось получить без труда: на отце еще была военная форма, и он всюду заходил свободно. Достать карточки — это было главное. Теперь средства к существованию в Тбилиси у нас были.
— Ну, и нашествие я видел, кацо! Даже Берлин мы брали не с таким натиском! — беспомощно развел руками отец. — И как мы это приберем? Ну да ладно, они много мусора вынести нам помогли… Я на них не в обиде, люди они хорошие.
Оба мы в растерянности бродили по неприбранной квартире и не знали, с чего начать, но постепенно каждой вещи нашлось место. Две наши комнаты и галерея приобрели старый, еще времен моей матери, облик. Отец то и дело перекидывался со мной словом. Пообещал: «В воскресенье возьму тебя на Сабурталинский базар и куплю приличную одежду. Не ходить же тебе в институт в коротких штанах и стоптанных туфлях». Тут, естественно, последовал разговор о продолжении учебы: куда я собираюсь поступить и кем хочу стать? Не получив от меня вразумительного ответа, он предложил сам: «Поступай в индустриальный (ныне политехнический), получишь хорошую специальность. Ты же знаешь, нынче век техники — надо идти в ногу со временем. Мне вот на войне техническое образование очень пригодилось…»
Я не проронил ни слова, слушал его молча, поскольку, что ответить, не знал. Признаться откровенно, душа у меня к техническому образованию не лежала. Хотя в школе математика мне давалась легко и учителя были уверены, что я пойду в этом направлении. Наставления отца я выслушал внимательно, и его слова у меня в голове засели.
Вечером мы поужинали тем, что собрала Анано: она дала в дорогу полмешка кукурузной муки, лобио и яиц. Вареную курицу мы уничтожили еще в поезде. «Жарища, она может испортиться», — сказал отец, и мы, не медля ни минуты, ее от порчи спасли.
Пока отца не было, я много думал о нем — в моих мыслях отношения у нас установились вполне нормальные. Это было легко: благодаря своей фантазии я как хотел, так и достраивал запечатленный в памяти образ.
В деревню он приехал десятого июля. Была на нем офицерская форма. Уже демобилизованный, он носил все же капитанские погоны. Он вернулся полный жизни, бодрый, здоровый, истосковавшийся по разговорам и веселью. Отец не был первой ласточкой, до него вернулись трое — они ехали с разных фронтов, случайно встретились на Телавском вокзале и поэтому объявились в деревне одновременно. Деревня, конечно, встретила победителей фанфарами. Один из возвратившихся был контужен, у другого была оторвана кисть левой руки, а третий, как говорили, был цел-невредим. Я видел их дважды, и оба раза они показались мне задумчивыми и замкнутыми, сами говорили мало и на вопросы отвечали скупо.
Отец вошел во двор с громоподобным смехом, чемодан швырнул в сторону, обнял Анано за талию обеими руками, подхватил и закружил. Потом посмотрел на меня и долгое время вглядывался пристально, узнал и бросился навстречу, крепче, чем Анано, схватил в охапку, закружил, закружил… При этом он все приговаривал: «Какой же ты большой, встреть я тебя на дороге, не узнал бы».
Мы словом не успели обмолвиться, а двор уже наполнился народом, люди шли и шли, неся с собой кто курицу, кто сыр, кто хлеб и вино… Анано всем объявила: «К приезду Сандро забью барана». Этого барана купила она еще весной у тушинских пастухов. «Не сегодня, — сказали соседи. — Сегодня обойдемся тем, что есть, баран пусть будет на завтра…»
Какое там «обойдемся», такой стол во дворе накрыли — всем на удивление.
Я все время жался к отцу, но куда там! Женщины окружили его и вздохнуть не давали. Кто о муже спрашивал, кто — о сыне, кто — о брате… Отец был веселый и слова всем говорил обнадеживающие: «Вернутся они, вернутся! Не сегодня, так завтра здесь будут». А нм и этого хватало — счастливые, они восхваляли и благословляли моего отца.
Потом эти восхваления и благословения перешли в застолье.
За столом сидело около десяти пожилых мужчин, остальные были женщины (я насчитал больше двадцати пяти), и, конечно, в основном старухи. От отца тоже не укрылось засилье женщин. Он не преминул громко заявить: «Вы, женщины, взяли-таки деревню в свои руки!» Под конец пришел председатель колхоза Фидо Квалиашвили, и его избрали тамадой. Этот человек, погруженный в дела и заботы, был мне симпатичен. Очень занятой, он все же, как мог, заботился о семьях фронтовиков. Однажды он и мне прислал новые туфли, которые обнаружили гениальное свойство: по мере того как ноги вырастали, они тоже растягивались. Так что я смог в них даже школу окончить.
