Дементьевна говорила, а она только соглашалась про себя: все правда! Всю жизнь только о них и думаешь, а теперь вот еще о внуках, а о себе, и правда, никогда, все боишься копейку какую на себя, да все как будто за тобой следит кто: что это я буду себе — как будто мне больше некому!.. И опять им.
И в душе у нее поднималось странное какое-то чувство: она и правоту Дементьевны сознавала, и вместе с тем гордилась собой — не все матери такие! — и тут же думала о другом: неужели она, в самом деле, не имеет права хоть на маленькую самостоятельность? Нет, имеет, и надо и себе это доказать, и как будто бы им, детям, тоже — ведь не только радость была от них, но и обида, еще поди посчитай, чего больше; и теперь она хотела как бы оградить себя внутренне, хотела дать себе хоть самую маленькую возможность припомнить иной раз, что не только для них жила — для себя тоже.
И, согласившись уже, сказала:
— Только пойдешь, Дементьевна, ты.
Но Дементьевна уже почувствовала, что верно слабое место нащупала, и это ей понравилось; а кроме того, она совершенно искренне хотела, чтобы новая ее подруга была хоть чуть побойчей, чтобы в городе она одна не пропала, ведь баба какая хорошая, — потому твердо сказала:
— Нет, ты-ко пойдешь, а не я! Я что? Я тебе хоть поллитру куплю, а хоть черта рогатого — и не заикнуся. А вот ты давай учись — это другое дело.
И она поняла, что Дементьевна не отступится, что ей самой придется идти, и сердце у нее забилось еще только от предчувствия того страха, который, она знала, предстояло ей пережить, и она только попросила упавшим голосом:
— А хоть постоишь рядом?
Дементьевна, так и быть, согласилась:
— Рядом, ладно, постою.
— Как ты думаешь... а яйки эти, гансы?.. Оттуда ушли?
Та удивилась:
— А то!
Около буфета не было вообще никого, и Дементьевна сказала разочарованно:
— Прямо подвезло тебе.
Она промолчала, но эхом откликнулось в ней: «Да где ж подвезло? Где ж подвезло?.. Как скажет еще: «Ишь пьяница!»
Буфетчица стояла, сложив руки на груди, глядела куда-то прямо перед собой, и лицо у нее было как будто закаменевшее.
А у нее ноги снова стали словно чужие, и чужим тоже, неслышным для самой себя голосом попросила:
— Дайте бутылку, подружка... Посидеть решили чуток.
«Ой, — сама думала, — что я плету?.. Что я от-то плету?..»
Буфетчица посмотрела на нее, потом на Дементьевну, и лицо у нее сделалось простое и доброе.
— Ой, бабы, — сказала им, как своим. — А я чего-то задумалась... Водки, говорите? Вы тоже! Не могли в магазине, что ли, купить — у меня такая наценка. Тут пусть тот пьет, у кого деньги бешеные.
Она обрадовалась:
— Да вот вы правильно говорите, не подумали.
— Захотелося, знаете, — объяснила Дементьевна. — А оно ведь дорого яичко ко Христову дню, как говорится.
— Да я сама иной раз, — сказала буфетчица, улыбнувшись. — Набегаешься, перенервничаешь, так оно потом лучше всякого лекарства.
Она все улыбалась, глядя на них, и лицо у нее становилось все добрее и проще, теперь и помада, и краска как будто сделались на нем совсем чужими и совершенно нелепыми, и казалось, что они вот-вот сотрутся, неизвестно куда пропадут и под ними откроется самое обыкновенное бабье лицо, горькое и очень усталое.
— Да вот и мы набегались, — призналась Дементьевна.
Буфетчица повернула голову к двери, которая была у нее за спиной:
— Поля, у нас там осталась беленькая?.. Наша? Ты дай бутылочку.
Из-за ширмы вышла пожилая женщина в мокром переднике, двумя пальцами поставила на стол бутылку водки, молча ушла.
Буфетчица сказала:
— Четыре двенадцать с вас, бабы. Как в магазине.
— Ой, вы нас поважаете тут...
А Дементьевна предложила:
— А может, выпьете с нами?
— Да я б не отказалась, да некогда. А может, вы — со мной? — Она снова повернулась к двери за спиной. — Поля, побудешь минутку, а то я что-то...
Сунула руку куда-то под прилавок и бросила на тарелку несколько конфет, потом достала оттуда же квадратную, желтого стекла бутылку с выдавленными на стекле нерусскими буквами, кивнула им:
— А ну-ка, три стаканчика возьмите.
Они с Дементьевной тоже сели за крайний столик, который стоял уже как бы за линией, отделяющей буфетную стойку от коридора, и буфетчица отвинтила металлическую пробку, налила каждой чуть меньше половинки, и они сначала поотказывались чуток, а потом Дементьевна выпила первая и, трудно передохнув, сказала:
— Чистая полынь!
Она обрадовалась:
— Ну тогда и не страшно, выпью. Я уже привыкла полынь... от головы. Прямо как чай.
Поплотней сжала губы и начала цедить свою порцию потихонечку. Внутри у нее загорелось огнем, на глазах выступили слезы, и она боялась дохнуть.
— Да ты конфет, конфет бери! — тянула руку Дементьевна.
Она наконец хватила воздуху, и кончики пальцев обеих рук приложила к глазам, как будто останавливая слезы.
— Ну как ее люди пьют?!
— А небось еще и подхваливают, — сказала Дементьевна. — Это нам...
— А я чего-то так сегодня устала, — вздохнула буфетчица.
— А то — целый день на ногах!
— Когда вроде и не так устаешь, а иной раз... Она осмелилась наконец спросить:
— А эти вот... «яйко!.. млеко!». Это же немцы?
— У меня уже два выговора есть, что я с ними грубо, — грустно сказала буфетчица. — А вот не могу!.. Ну хоть уходи, бабы, отсюда — не верите?!
— О-хо-хо! — вздохнула Дементьевна.
Она сказала:
— А я бы так и совсем не смогла...
— Вот и я. Меня на работу в Германию угоняли, вот с тех пор и не могу. Хоть убей!
— Да тут же не было немца?
— Да я не тут жила. Я смоленская. Это потом уже, когда наши освободили, а я встретилась... Вот парень был, бабы! Сколько лет, а я до сих пор... Да мы и живем, правда, с его матерью.
— А сам?..
— Сам погиб.
— А с матерью, выходит, живете?..
Из кармана передника буфетчица достала сигареты.
— Освободили нас, а тут часть, где он был, на отдых. Вот мы две недели... Он потом взял мой адрес и свой дал: «Жди, — говорит, — письма». Я к себе приехала, а моих никого. Мама, оказывается, через месяц померла, как меня угнали. А потом дед. А больше у меня никого. А тут в Москву на работу брали: я сюда. Написала ему письмо, а ответа нет и нет... А я чувствую, ребеночек будет. Пошла к его матери: «Нет ли, — говорю, — каких известий от Коли?..» А она как заплачет: «Нет, — говорит, — уже Коли в живых...»
Она крепилась-крепилась — и вдруг тоненько всхлипнула и понесла ладошку к глазам. Дементьевна мягко спросила:
— Ну ты чо, Нюр?
— Го-осподи! — сказала она, еще всхлипнув. — Да разве ж не жалко?
К стойке подошли несколько негров, стали неумело объясняться с женщиной, которая осталась вместо буфетчицы, и та беспомощно посмотрела на буфетчицу.
— Ладно, пойду я, бабы, — сказала буфетчица. — Посидела бы с вами, да...
— А может, в комнату к нам придете, когда тут закроете? — пригласила Дементьевна.
— Сегодня — ну никак!
Потом буфетчица уже стояла за стойкой и наманикюренным своим пальцем указывала то на одно, то на другое, а они шли мимо, и она держала бутылку под кофтой, прижимая ее к боку, чтоб негры не увидали, а то подумают еще: «Вот эти русские пьяницы — что мужчины, что женщины...»
А Дементьевна подошла к буфету, оттерла чуток переднего — вот бой! — влезла между ними, спросила громко:
— А вы так и не сказали: был же ребеночек, чи не было?
Та вздохнула:
— Пришел на днях, вся рубашка в помаде, а она увидела. Подает мне. «Вот, — говорит, — пусть мамочка твоя полюбуется...» И две недели уже чертуются, а я внучку и в садик, и из садика...
— Сынок?
— Сынок.
— Маленькие дети — маленькое горе, — сказала Дементьевна.
А буфетчица снова наставила палец на бутерброд с икрой, снова заговорила не по-нашему, и лицо у нее стало чужое...
Дементьевна выпила полстакана сразу, раскраснелась вся, глаза у нее заблестели, и волосы с одного бока выбились из-под гребешка — по ней сразу видно, что выпить любит.
— Нюр, — говорит, — а может, мы с тобой теперь песнячка?
Она даже руками всплеснула:
— Придумает!..
— А мы потихоньку, — сказала Дементьевна. — Вот при оккупации — бабы в хату ко мне набьются, семечки тогда еще были. Поплюем-поплюем, пошепочемся, а потом: «А давайте, бабы, споем!..» И кричим от-то потихоньку, глазами ворочаем, душимся — и аж слезы.
А она думала, когда выпьет, — ударит в голову, да и все заботы пройдут, все печали снимет, все страхи забудутся, да то ли выпила совсем каплю, а то ли еще почему, только сумное настроение ее не пропало, что-то все так и держало ее за сердце... А теперь, когда Дементьевна про немцев напомнила, ей вдруг снова стало жаль себя и снова захотелось заплакать.
Дементьевна туда-сюда повела головой по спинке кресла, гребешок ее приподнялся и съехал набок, и волосы с одной стороны совсем рапатлались. Она закатила глаза и широко открыла рот, набирая воздух, потом вытерла губы и заголосила вдруг тоненько:
