— Осторожнее, — громко, чтобы заглушить стук мотора, сказала она и нагнулась поправляя.
— Виноват. Это ваши вещи?
— Мои.
Оказывается, и ночью Гаребжа не была пустынна. Как фонари стрелочников, низко над водой горели бакены, указывая фарватер. Подплывала баржа о четырех огнях, росла, как сказочный паук, выглядывая разноцветными глазами — рубиновым и изумрудным — ночную добычу. Три недрожащие лапы, протянутые ею по неподвижной воде, уже готовы были коснуться маленького, пыхтящего и удирающего катерка. Но вдруг лапы изломились, рубиновый глаз при повороте потух, два носовых огня сошлись в один — и все длинное тело баржи безвредно прошло мимо, мерно подрагивая машинами.
— Вы из конякинского колхоза? — осведомился Павел.
Она ответила:
— Нет.
Потом, помолчав, спросила в свою очередь:
— А у вас есть часы?
Павел с готовностью чиркнул спичкой.
— Осторожнее. Бросьте за борт. Интересно, сколько осталось до рассвета.
Павел не знал. Она сидела так близко, но он не мог представить себе ее лица. При вспышке мелькнули только широкие, очень черные глаза. Но, возможно, так почудилось от освещения. Голос у нее звучал прямодушно; должно быть, она была еще очень молода.
— На воде всегда хочется петь, — сказала она, немного погодя, видимо соскучившись. — Я вот все время про себя пою.
— Я тоже, — сознался Павел.
— Что?
— «Мой костер в тумане светит».
Она догадалась:
— Это потому, что баржа прошла?
— Не знаю. Может быть. Я не подумал об этом. А вы?
— Я — просто так, не песню.
— Ну, а все-таки?
Она, запинаясь, продекламировала:
Наш корабль готов к отплытью,
Парусами правит ветер.
Не прощаясь и не плача,
Отвернулись берега…
— Что же дальше?
— Дальше — как придумается.
— Тогда давайте уж лучше «Костер»: там и конец и начало есть.
— А вы любите, чтоб все обязательно было?
— Это плохо?
Она засмеялась.
— Странно! Мы сидим и разговариваем, а друг друга не видим!
— Хотите, я зажгу еще спичку?
— Нет, не нужно. Так интереснее.
— Расскажите мне что-нибудь, — попросил Павел, радуясь тому, что она разговорилась, и невольно удивляясь теплоте, которая прозвучала в его голосе. «Вот, — подумал он, — сидят ночью двое людей, плывут куда-то по реке; нет между ними ни любви, ни желания, ни даже знакомства, а сердца их все-таки открываются, они уже вверяют себя друг другу, ожидая только хорошего!»
— Вам сказку? — лукаво спросила девушка. В ней не было ни смущения, ни робости.
— Что ж, хотя бы и сказку. Только ведь они всем известны. Нет ничего нового.
— А я вам расскажу такую, какую вы не слыхали.
— Пожалуйста, — с сомнением разрешил Павел.
«Как смешно, — опять подумал он, — сидим, рассказываем сказки. Еще загадки станем загадывать. Сколько же ей лет? Скорее всего просто бойкая девочка, может быть, десятиклассница. Что она знает о мире? Наверно, только, что в нем есть школьные учителя. А впрочем, нет. Конечно, начиталась уже книг, знает, что существует любовь… А может, и еще больше знает. Гораздо больше, чем мне сейчас кажется». Он на секунду остановился перед наглухо замкнутым чужим существом, которое было так близко от него, — он опять почувствовал всем телом ее плечо, бок и бедро. И снова это не взволновало его, а только укрепило легкое, доброе, почти родственное отношение. «Я даже не спросил, как ее зовут, — вспомнил он. — Но все равно».
— Так какая же ваша сказка?
Она начала важным, неторопливым голосом:
— Жили-были старик и старушка на краю дремучего леса. Была у них внучка Аленушка и собачка Фунтик. Однажды легли старик со старухой спать, внучка Аленушка на печку влезла. Вдруг идут из леса кабиасы…
— Кто это такие?
— Не перебивайте!.. Идут и поют: «Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку, а внучку Аленушку в лес утащим». Стал тут Фунтик громко лаять. Кабиасы испугались и убежали. Проснулся старик: «Что это Фунтик так громко лает, не дает мне, старику, спать? Дай только бог дожить до утра — отрежу Фунтику хвостик». И дожил старик до утра и отрезал Фунтику хвостик.
Павел было задвигался, но промолчал.
— И день прошел, и ночь наступила. Легли спать старик со старухой, внучка Аленушка на печку влезла. Вышли из леса кабиасы и запели: «Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку». Стал тут Фунтик лаять, кабиасы испугались, а старик подумал: «И что это Фунтик снова громко лает, не дает мне, старику, спать? Дай только бог дожить до утра — отрежу Фунтику головку». И дожил старик до утра и отрезал Фунтику головку.
Вода без всплеска, без движения плыла вокруг них, как густое масло. Небо стало проясняться: что-то бледное, похожее на звездный свет, брезжило между тучами. Но до рассвета было еще далеко.
— И дожил старик до утра и отрезал Фунтику головку, — все с той же детской безмятежностью повторила она. — День прошел, ночь наступила. Вышли из леса кабиасы, вышли и запели: «Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку, а внучку Аленушку в лес утащим». Некому было громко лаять, испугать кабиасов. Вошли они в избушку, съели старика и старушку, а внучку Аленушку в лес утащили.
— Жуткая сказочка, — проронил Павел с несколько неприятным чувством. — Вы много таких знаете?
— Нет, только одну.
— И одной хватит. Откуда она у вас? Прочитали?
— Нет. Была маленькая — рассказал один человек. Счетовод в детском доме. Может быть, он прочитал где, не знаю.
— Кто же такие все-таки эти… как их… кабиасы? — помолчав, спросил Павел. — Как вы их себе представляете? Разбойники?
— Мне кажется, они лесные карлики.
— А я думаю, наоборот: великаны, чудища, вроде оживших деревьев. Вот ведь странно: одно и то же слово, одинаковые обстоятельства, а мы видим их совсем разными глазами. И это еще сказка, где все на ладони! А если живой человек, вот вы или я? Со всеми его тайнами. У вас ведь есть тайны?
Она промолчала. Сам не замечая, он заговорил с ней, как с равным себе собеседником.
— Человек, как айсберг, — сказал Павел, — таит больше, чем выставляет наружу. У каждого самого признанного простака есть чемоданчик, который он никому не показывает. Но там-то и заключено самое главное.
— Главное? — с сомнением повторила она и покачала головой. Она говорила серьезно, не жеманясь, в ее манере не было еще ничего женского. — Чемоданчик, возможно, есть, только он замкнут и для нас самих. Мы живем, иногда даже не подозревая, что в нем может таиться. Это не скрытность, просто неузнанность. Самое интересное в жизни, — пылко воскликнула она, — и есть, что ничего не знаешь о будущем! Не только об его обстоятельствах, но и о себе самой; о том, какие чувства проснутся, какие поступки за собой повлекут…
«Умница, начитанная, но еще очень молода», — с уверенностью заключил Павел и почувствовал от этого некоторое облегчение.
— Конечно, думаешь, что знаешь человека, — сказал он вслух, — а на самом деле просто привыкаешь видеть его в определенных границах. Однажды я рассказал своей родственнице, тетке, один случай, который произошел со мной. Она слушала оцепенев; а ведь женщина умная и любит меня. И даже не сам факт, а именно то, что это сделал я, потрясло ее. Она знала меня с пеленок, но несколько дней смотрела дико; то, что она узнала, должно было как-то врасти в ее прежнее представление обо мне. Несколько раз она с надеждой спрашивала: «Это неправда? Скажи, что ты соврал». И ложь простилась бы мне больше, чем правда.
— А теперь вы все знаете про себя, ну хотя бы самое главное: в чем для вас счастье?
— Счастье — это хорошее настроение, — усмехнувшись, ответил Павел.
— Как странно, — протянула она. — Так просто и так мало. — И еще раз повторила, словно не веря: — Так мало, так просто.
— А вы что воображаете? Какие-нибудь очень-очень сложные вещи? Не-ет, счастье действительно и меньше и больше того, что мы о нем придумываем.
Она слушала внимательно, не перебивая, словно раздумывая над этим. Когда он смолк, подхватила:
— Или если бы можно было исправить несправедливости, которые сделал в жизни, это было бы счастьем. Была у меня подруга. — Она остановилась, потом все-таки продолжала с некоторой запинкой: — Мы с ней поссорились, то есть у нас кое-что вышло. А потом подошли друг к другу и заплакали: это тоже было счастье. — И вдруг без всякого перехода добавила: — А вот Маркс считает, что счастье — это борьба. Помните его анкету? — И она с чисто школьным усердием начала перечислять вопросы и ответы на память. — У меня, знаете, ответы меняются. Расту — и все меняется. Только я стараюсь каждый раз отвечать честно; не так, как, знаю, надо бы ответить, а так, как сейчас чувствую. Ведь я не хочу доказывать себе, что я хорошая, но мне интересно: какая я? А вам интересно?
