— Было дело. Скорей бы уехать отсюда с глаз долой.
— Ничего, перемелется. У меня самого прескверное настроение.
Валерий нашел щетку, взялся чистить сапоги: собирался в наряд, патрулировать по городу.
— О бригаде ничего не слышал? — спросил Сергей.
— Слышал. Бригада наша катит по железной дороге и не сегодня-завтра прибудет в Мукден. Разгружаться здесь, по моим сведениям, не будет: пойдет дальше. Как видишь, дело идет к концу — выходим на финишную прямую. Наверняка — в Порт-Артур!
— И чем же ты не доволен?
Драгунский ничего не ответил. Подтянул ремень, снял со стены планшетку, потом сел за стол, закурил и долго смотрел молча на Иволгина.
— Ты знаешь что? — начал наконец он. — Давно с тобой собираюсь поговорить откровенно. Ты не возражаешь?
— Пожалуйста.
— Скажи мне без всяких выкрутасов, как ты расцениваешь, ну, скажем, стремление бойца к подвигу? Как смотришь на его желание отличиться в бою? Только не крути — откровенно, как друг своему другу.
— Странный вопрос! Конечно, положительно.
— Ясно. А теперь ты мне ответь, не кривя душой, почему ты обычно улыбаешься, — и ты не возражай! — когда я стремлюсь показать себя в каком-нибудь трудном деле?
— По-моему, стремление к подвигу и славе — совершенно разные вещи.
— Но согласись — они стоят рядом, тесно связаны. Подвиг сопровождается славой. И заметь: слава — у нас не позорное слово. Мы называем славной нашу армию.
— Все это верно. Но зачем же звонить о своих подвигах во все колокола?
Драгунский встал из-за стола, прошел к своей кровати, переставил на другое место кресло, повернулся к Иволгину.
— Мне сегодня рассказали любопытную новость: три дня назад в Мукдене видели атамана Семенова и генерала Ханшина — того, что командовал армией у Колчака. У меня созрел план поймать этих гадов. Представляешь, какая это будет сенсация! Если хочешь, пойдем вместе. За отца расквитаешься. Или Посохина дай мне на ночь: он атамана в лицо знает. А теперь скажи: стоящее это дело или нет?
— Ты все сенсации ищешь, — поморщился Иволгин. — Но, по-моему, зря. Я не думаю, чтобы эти шакалы обитали в занятом нами городе. И вряд ли тебе удастся провести их перед фоторепортерами всего мира!..
— Я так и знал, что ты меня обвинишь в стремлении к личной славе. Но ты пойми, слава армии слагается из славы рядовых бойцов.
Иволгин потупился, потом поднял глаза на Драгунского:
— Застоялся ты, Валерий, на Бутугуре. Прорвался, вот и заклокотал, как хинганский ручей, — вокруг одни брызги да пена...
— Ну, что ж, спасибо за лестную характеристику, — поклонился Валерий. — Только не обижайся — в тебе я тоже не вижу особой мудрости. Взять хотя бы этот нелепый случай у публичного дома. Ведь ты же смазал успехи всего батальона, в том числе и свои.
— Каким же образом?
— А вот таким. Мне известно, что Паркер под давлением своих солдат представил наших десантников к наградам, а тебя — к высшему ордену. Вообрази, сколько было бы шуму в нашу пользу! Английская королева и американский президент награждают советских воинов! А теперь все летит насмарку — никаких наград. Понял?
— Ничего, переживем. Надеюсь, американские и английские солдаты нас не забудут. — Иволгин прошелся по комнате, повернулся к Драгунскому, гневно сверкнул глазами: — Не нужен мне орден хоть от самой английской королевы, если привезут его мне на рикше. Понял? Не ну-жен!
События, последовавшие сразу после смерти Ветрова, в какой-то степени ослабили, притупили острую боль, вызванную столь тяжелой утратой. В час его кончины в бригаду пришла сногсшибательная новость о капитуляции Японии. Потом начались упорные бои на берегу Гольюр-хэ. Затем — дерзкий рейд в глубокий вражеский тыл, потребовавший от каждого предельного напряжения всех сил. И горе как бы отступило на второй план, рассеялось в опасностях, хлопотах и тревогах.
Но десантники не могли забыть своего комбата, к которому привыкли за четыре года на забайкальской пограничной сопке. Особенно остро они почувствовали его отсутствие в Мукдене после вступления в город жилинской бригады, когда смертельная опасность миновала и можно было оглядеться, подумать о погибших товарищах.
Вероника все это время ходила как потерянная, никого не замечала, ни с кем не разговаривала. По вечерам плакала, прижавшись щекой к ветровской шинели, которую захватила с собой, отправляясь с воздушным десантом в Мукден. Аня Беленькая пробовала отвлечь ее от мрачных дум, как-то начала рассказывать ей об ухаживаниях Драгунского. Вероника слушала ее с опущенной головой, с полными слез глазами, потом тихо сказала:
— Ты извини меня, Аня, но мне надо побыть одной.
Огорченная Аня пошла в казарму, потом направилась, не зная зачем, к домику, где жил Иволгин. По пути она встретила Викентия Ивановича.
— Что-то я не вижу Веронику? — спросил тот. — Где она?
— Тоскует сильно, — ответила Аня. — Тяжко ей. Не знаю, как и быть...
— Делом бы ей надо заняться — скорей тоска пройдет. На народе, говорят, и смерть красна.
В тот день Викентий Иванович зашел в санчасть и попросил Веронику и Аню помочь медикам жилинской бригады ухаживать за ранеными.
— У них запарка: трофейное медицинское имущество принимают. А вы здесь без дела скучаете, вдвоем одного Драгунского перевязываете.
Вероника пошла к танкистам с неохотой, но непрерывная суета, забота о раненых сразу захватили ее, вывели из подавленного состояния. Больные не давали ей покоя, каждый хотел с ней поговорить, и совсем не о болячках своих, а о жизни, о будущем. Один механик-водитель с обожженным лицом, оставшись как-то с ней наедине, вдруг спросил: может ли девушка, сильно любившая парня, хоть чуточку продолжать любить его не из жалости, а по-настоящему — если у этого парня стало совсем другое лицо? Вероника убеждала его, что может и должна, потому что парень-то остался прежним. Механик-водитель вроде бы не поверил Веронике, но все-таки повеселел и пообещал написать ей из своей деревни, сбудутся ли ее слова.
В воскресный день после обеда жилинцы собрались на загородное воинское кладбище возложить венки на могилы русских воинов, погибших сорок лет назад в Мукденском сражении. Веронике тоже захотелось поехать с ними. Аня пыталась отговорить ее: старые могилы напомнят о недавнем горе. Зачем бередить свежую рану? Но Вероника настояла на своем:
— Нет, Анюта, мы непременно должны поехать. Кто же, кроме нас, навестит их? Кому они здесь нужны?
Не прошло и получаса, как делегация гвардейской танковой бригады с венками и цветами прибыла на грузовике на Мукденское воинское кладбище. У посеревших от времени ворот, покрытых прогнившими, позеленевшими тесинами, их встретил дряхлый старик — кладбищенский сторож — в старом казацком картузе с желтым околышем. Увидев перед собой военных, он стал во фрунт, вытянулся и, приставив дряблую дрожащую руку к поломанному, измятому козырьку, начал невнятно рапортовать.
Танкисты прошли вдоль подгнившего забора, подпертого кольями, мимо скособоченной сторожки с проломленной соломенной крышей по широкой, заросшей подорожником аллее и направились в глубь кладбища. Справа и слева зеленели могильные холмики, над ними торчали покосившиеся кресты. За поворотом Вероника увидела большой памятник из темного камня с массивным крестом на вершине. На лицевой стороне была высечена старославянской вязью надпись:
«Вы погибли за Русь, за Отчизну».
Рядом стояла березка, словно привезенная из России. Вокруг цвели резеда и китайские хризантемы.
Жилинцы поставили венок из живых цветов, перевитый красной лентой, к подножию памятника. Вероника и Аня положили рядом букеты цветов. Гвардейцы склонили обнаженные головы. Было так тихо и безлюдно, как бывает только на кладбище. Не шелестели деревья, умолкли кузнечики, где-то в тополях пискнула пичужка и тут же затихла, словно испугалась собственного голоса. Над клумбой прожужжал мохнатый шмель, и снова тишина. Кресты и тишина.
Солдаты зашли в сторожку, взяли лопаты, пилу и топор, поправили подгнивший забор, стали укреплять покосившиеся ворота. А Вероника с Аней в сопровождении кладбищенского сторожа пошли осматривать кладбище. Они читали замысловатые малопонятные библейские надписи, окаймленные витиеватыми вензелями, разглядывали склоненных над могилами каменных ангелов. Сторож пояснял, кто где похоронен и какой подвиг совершил в Мукденском бою.
Они прошли по широкой, усыпанной песком дорожке, окаймленной густыми кустами акации, остановились у приземистого четырехугольного памятника, похожего на колокол. Вокруг него цвели маки, красные гвоздики, скромные мелкие фиалки, какие цветут ранней весной в средней полосе России. Вероника хотела прочесть надпись на памятнике, но не смогла: отполированная стенка камня была испещрена непонятными иероглифами.
