Когда Анатолия вызвали к начальнику в кабинет, где собрались все вольнонаемные, и приказали ему через пять минут играть «большой сбор», мальчик побледнел. Потом лицо его вспыхнуло.
— Иван Сидорович, — дрогнувшим голосом произнес он, — война кончилась?.. — И во взгляде его было такое, столько надежды, радости и тревоги, что Галина Владимировна закусила губу и отвернулась.
Капитан молчал. Анатолий несколько секунд смотрел на него, потом опустил глаза, и лицо его застыло. Комендант вздохнул:
— Такое дело… — и покрутил головой.
— Есть, гражданин начальник колонии, через пять минут играть «большой сбор». — Толя вышел из кабинета, не оглянувшись и не задав больше ни одного вопроса.
Сигнал прозвучал ровно в семь часов вечера. Ею протяжные и торжественные звуки далеким эхом замерли в лесу.
В цехах сразу остановились моторы, замер гул ножных машин, затих мерный рокот электроножей в закройном. Колонисты выбегали из помещений, бросали незаконченную работу, с тревогой спрашивали друг друга: «Что случилось?» — и бежали к клубу. На дорожках и молодой траве остались брошенными лопаты, носилки и не посаженные еще кусты и молодые деревца. Дежурные по кухне сбросили фартуки у недомытых котлов и невыскобленных столов. На крыльцо столовой выскочил повар Антон Иванович, заметался, не зная, как быть — относится сигнал только к колонистам или ко всем прочим?
Марина выбежала из своей комнаты в рабочем халате, забрызганном известью: они с Машей белили стены к празднику. Маша швырнула на пол кисть, и белые брызги веером разметались по половицам.
Нина, Клава и Лида помогали Гале Светловой исправлять брак, которого было много на новом пошиве — маскхалатах. У всех было хорошее настроение, потому что Нина получила письмо от бабушки из Минусинска. Бабушка звала к себе всех трех подружек.
Клава Смирнова подпарывала неправильно стаченную рукавицу маскхалата и нежным, тоненьким голоском пела:
Бирюзовое ты мое колечко,
Разгони ты грусть мою, тоску…
Я ушла и свои плечики
Унесла в ночную мглу.
Галя Светлова поморщилась и сказала, что слова песни бессмысленны, но мотив хороший и можно придумать на него другие слова. Клава вскочила, обняла Галю, закружила ее по цеху, напевая ту же песенку. Потом набросила на себя маскхалат и стала приплясывать.
Бирюзовое ты мое колечко…
Лида подбежала и вырвала у нее халат.
— Ты, психовая! — сердито крикнула она. — Не стыдно?! Совесть у тебя заморожена, что ли? Отдай!
Клава остановилась.
— Тебе что — жалко?
— Жалко. Не понимаешь, что ли? — Она свернула халат и положила его рядом с другими. — В этом халате человек, может, на смерть пойдет, а ты…
Озорные огоньки разом потухли в черных глазах Клавы. Она покраснела и быстро села на свое место.
— Не к добру ты сегодня развеселилась, — сказала Нина. — Вот посмотришь — к вечеру будешь реветь.
— А ты не каркай, — ответила Клава и стала вспарывать иголкой кривой шов.
— А на Первое мая будут давать сахарный песок… — мечтательно проговорила Лида. — По четыреста граммов.
— Когда кончится война, куплю целый мешок картошки и буду жарить, — проговорила Нина.
Галя рассмеялась:
— Сразу — целый мешок?
— У Нининой бабушки есть большое подполье. Туда, наверное, можно сорок мешков картошки насыпать. Мы и покупать ее не будем, а сами насадим и соберем в десять раз больше. Ты не знаешь, Галя, с одного ведра картошки сколько можно собрать?
— Тебе тогда, Векша, ведра картошки хватит на две недели. Это так сейчас кажется, что можно много всего съесть, а когда насытишься, то всего очень мало нужно, — вмешалась Клава.
Лида положила работу на колени и задумалась. Потом вздохнула:
— Даже не верится, что всего будет много… Нинка, а когда мы приедем к твоей бабушке, то заведем кроликов? Они такие ми-и-ленькие… Мордочки бархатные, ушки торчат…
— За ними убирать надо, — сказала Нина. — Но можно и кроликов. Бабушка позволит.
— А я, девочки, когда кончится война, сошью себе красивое-красивое платье. И куплю модельные туфли. — Клава снова оживилась. — Я никогда еще не носила красивых платьев.
— Дура ты, — беззлобно сказала Лида. — Тебе еще учиться надо, а ты о платьях. Капитан говорил, что поможет нам устроиться в ФЗО.
— А как же к бабушке? — обиделась Нина. — Сама сказала, что поедем вместе, а теперь — в ФЗО.
— А думаешь, там нельзя в ФЗО учиться? — возразила Лида. — Это ведь большой город — Минусинск?
— Я не знаю, — ответила Галя. — Там, кажется, кругом степи.
— «Бирюзовое ты мое колечко…» — вполголоса затянула Клава, но спохватилась: — Вот привязалось! Никак не могу отвязаться.
— А ты начни что-нибудь другое петь и сразу забудешь про это дурацкое колечко, — посоветовала Нина. — Я вот тоже недавно…
В это время прозвучал сигнал «большой сбор».
В клубе стало тихо. Белоненко подошел к краю сцены и оглядел зал. Колонисты сидели тесно, некоторые стояли в проходе между рядами, некоторые устроились на полу у самой сцены. Он видел лица своих воспитанников и, казалось, слышал их дыхание. Вон сидит Петя Грибов. Его глаза широко открыты, и в них — испуг. У стены направо капитан видит невысокую, коренастую фигуру Миши Черных. Густые брови юноши нахмурены, глаза пристально смотрят на капитана. Рядом с ним — Анатолий Рогов. Красивое лицо его с тонкими чертами бледно и напряженно. Анатолий нервничает. Это заметно по тому, как он покусывает губы и теребит пуговицу телогрейки.
А у дальней стены, почти у двери, стоит высокий, худощавый парень. Белоненко задержал на нем взгляд. Виктор Волков смотрит угрюмо, но глаз своих от капитана не отвел.
«Кто из них?» — в сотый раз спрашивает себя Белоненко.
Девочки сидят на скамейках слева от сцены. Это их постоянные места. Капитан переводит взгляд с одного лица на другое. «Кто из них?».
Никто не отводит взгляда, никто не опускает головы… «Нет, — решает капитан, — не может быть… Это какое-то недоразумение, какая-то ошибка. Часы не украдены. Может быть, она потеряла их, как говорит Горин?» Он думал о том, может ли он подвергнуть ребят испытанию? И не перечеркивает ли оно все то, что далось с таким трудом?
Сзади кто-то сдержанно кашлянул. Это Галя Левицкая. Она напоминает капитану, что время идет, что нельзя так долго молчать.
Белоненко поправил складки гимнастерки и негромко начал:
— Сегодня я отдал распоряжение играть «большой сбор». Этот сигнал прозвучал у нас впервые, и, конечно, все вы очень взволнованы и ждете от меня объяснений. Мне трудно говорить, почему я собрал вас по «большому сбору». Поэтому скажу сразу: у нас в колонии произошло событие, которое затрагивает честь всех нас — и воспитателей и воспитанников.
Белоненко сделал несколько шагов по сцене. Сто десять пар глаз провожали каждый его шаг.
— Сегодня, — ровным голосом продолжал Белоненко, — сегодня у заведующей производством Риммы Аркадьевны из ее комнаты похищены золотые дамские часы.
Слова его падали в напряженную тишину зала, как тяжелые капли расплавленного металла. И когда было произнесено последнее слово, зал взорвался гулом голосов, выкриками, шумом сдвинутых с места скамеек. Большинство повскакало с мест. Кто-то размахивал руками и кричал: «Тише, тише!» Кто-то крикнул: «Удавить гадов!».
Капитан поднял руку, успокаивая ребят:
— Спокойно! — но голос его потонул в гуле других голосов.
«Надо дать им накричаться», — решил он и отошел к столу, где сидели воспитатели и комендант. Еще несколько секунд стоял взволнованный шум, потом постепенно стал водворяться порядок. Колонисты еще перешептывались, переговаривались, но уже не кричали и не вскакивали со скамеек.
— Я обязан, — продолжал Белоненко, — сделать все, чтобы вернуть часы, и обращаюсь ко всем вам: сделайте и вы так, чтобы пропажа была обнаружена и возвращена хозяйке. Если среди воспитанников вот в этом зале сидит сейчас человек, который совершил этот проступок, пусть он подумает, какое оскорбление нанес он всем, и пусть решит, что он должен сделать, чтобы немедленно же, сегодня, в течение одного часа, исправить свою вину. Часы должны быть переданы мне, или Римме Аркадьевне, или любому из воспитателей в течение этого часа. Как это будет сделано — меня не касается. Сумел взять — сумей положить на место. Не скрою, что подозрение в первую очередь падает на тех, кто сегодня был на квартире у завпроизводством. Это…
— Я не брала! Я не брала часы!
Белоненко оборвал фразу на полуслове. Все головы повернулись на крик. Он раздался с левой стороны, где сидели девочки. Несколько секунд все сидели словно в оцепенении. Даже те, кто находились рядом с Клавой Смирновой, не шелохнулись, не сделали к ней ни одного движения. Потом вокруг нее образовалось пустое место: девочки отшатнулись, не сводя с нее испуганных и растерянных глаз. Клава была неузнаваема — так страшно изменилось ее лицо, так безумны были ее глаза и рот, замерший в крике.
