Больница размещалась в двухэтажном кирпичном доме на берегу Ушайки, хотя и не в центре города, но и до центра — подать рукой. И Таня сколько помнит, отец всегда работал в этой больнице. Она гордилась отцом — его известностью в городе, тем, что в городе его уважают и ценят, и еще тем, что отец был первым выпускником первого в Сибири университета… Он часто вспоминал и рассказывал о том, что, когда тридцать лет назад томский университет открылся, в нем был всего лишь один факультет — медицинский. Правильно! Сибирь в то время больше всего нуждалась в своих врачах. Как, впрочем, и сегодня она нуждается в них — истерзанная, измученная, больная Сибирь…
Таня работала в инфекционном отделении, размещавшемся не в основном больничном корпусе, а чуть поодаль, в глубине двора, в небольшом деревянном флигеле-бараке.
Особенно трудно было поначалу. Тяжелый дух инфекционного отделения действовал удручающе. Потом он, этот специфический запах, как будто исчез, и Таня перестала его замечать. Человек привыкает ко всему, даже к страданиям и болям. Но нет большей радости видеть больного, преодолевшего свой недуг, особенно в тот миг, когда он, будто впервые, встает на ноги и заново учится ходить. И Тане иногда казалось, что и она тоже, преодолев свой душевный недуг, заново учится ходить.
В то солнечное и тихое утро, как и всегда, она занималась обычными делами, бесшумно и быстро ходила по узкому сумрачному коридору, заглядывала в палаты, кому-то поправляя подушку, кому-то поднося воды или «утку», кому-то мимоходом и молча улыбаясь. И все это время она испытывала какое-то новое и странное чувство, скорее даже не чувство, а предчувствие чего-то невероятного, необычного, что должно было с нею случиться в этот день… И предчувствие не обмануло.
Когда Таня вошла в третью палату, самую тяжелую из всех шести палат инфекционного отделения, она тотчас обратила внимание на угловую кровать слева, у окна, где только вчера умер старик… Теперь на этой кровати лежал новый больной, совсем, как показалось, молодой, остриженный наголо, неровной лесенкой, крупноголовый парень. Лицо его, налитое густой нездоровой багровостью, пылало в жару. И Таня, взглянув, вздрогнула и остановилась, еще не понимая, чем поразило ее это лицо. Неожиданная мысль остро кольнула: это угловая кровать была несчастливой и даже роковой — вот уже четвертый больной за полторы недели, и трое из них один за другим — словно связанные незримой нитью, скончались… «Неужто и этот?» — подумала Таня с каким-то суеверным страхом. И, приблизившись, чуть наклонилась и заглянула в лицо больного. Вдруг отшатнулась, испуганно подумав или прошептав: «Господи, это же Павел!»
Но откуда, как он мог здесь оказаться?
Невозможно было поверить. И Таня, посмотрев на него еще раз, решила, что все-таки это не Павел, а кто-то очень похожий на него… Но когда присмотрелась — Павел. Невероятно!..
Она кинулась выяснять: откуда и что это за больной? Однако в регистрационном журнале значилось: неизвестный. Оказывается, больной был доставлен без сознания, документов при нем не было никаких…
Таня вернулась в палату и долго стояла, вглядываясь в лицо больного, метавшегося в жару. И чувствовала, как этот жар и ей передается… Сомнений больше не осталось: это был Павел Огородников. По откуда и как он оказался в Томске? — терялась она в догадках.
Потом рассказала об этом отцу. Николай Глебович, выслушав торопливый и сбивчивый ее рассказ, долго молчал.
— Хорошо, — сказал наконец. — Хорошо, что ты мне об этом рассказала. Кому-нибудь еще говорила?
— Нет. Больше никому.
— И не говори пока. Неизвестный — пусть останется неизвестным. А дальше посмотрим, как быть.
— Но как он здесь оказался… в Томске? — удивлялась Таня. — Какая-то мистика.
— Никакой мистики, Танюша, — возразил Николай Глебович. — Думаю, что в Томске он оказался не по своей воле… Не такое нынче время.
— Он выживет? — чуть помедлив, спросила. И Николай Глебович тоже помедлил:
— Не знаю. Состояние, сама видишь, тяжелое. Но будем надеяться на лучший исход. Будем надеяться. Ты его хорошо знала? — глянул на дочь.
— Да. Он очень славный, пана, и мне во всем искренне старался помогать. Потом они с братом ушли из деревни, и я после этого только один раз его видела…
— А брат у него кто? Таня опять помедлила.
— Брат? Степан Петрович. Матрос. Приехал весной, кажется, с Балтики… — Она улыбнулась. — И сразу установил в Безменове Советскую власть. Своеобразно, правда, по-своему…
— Нынче многие по-своему пытаются утвердить власть. Не успеешь понять, что к чему…
— Нет, нет, — вступилась Таня. — Огородниковы очень хорошие люди. Мужественные и справедливые, и я уверена, что такие люди, как они, непременно победят…
— Ты так думаешь? — удивленно посмотрел на нее Николай Глебович. — И уверена в этом?
— Да, — призналась она. — Сейчас я особенно в этом уверена. И хочу этого. Очень хочу!..
— Ну что ж, — после долгой паузы проговорил Николай Глебович, кивая головой, — это вполне естественно и логично. Да, вот именно — логично. И я тоже, представь себе, хочу, чтобы поскорее кончился этот хаос и утвердилась на земле справедливость. Будем надеяться. Так ведь? А теперь вот что: вернемся к своим заботам. И вот о чем хочу я тебя попросить, Танюша: постарайся поменьше задерживаться в третьей палате, во всяком случае не больше, чем это надо… Надеюсь, ты понимаешь меня?
— Да, папа, я понимаю тебя.
Но одно дело сказать, а другое — выполнить. И хотя Таня старалась не показывать своего особого расположения к «неизвестному», удавалось это нелегко и не всегда — и в третью палату заходила она теперь чаще и задерживалась там дольше обычного, объясняя это тем, что третья палата самая тяжелая и нуждается в особом внимании… Впрочем, никто и не требовал от нее никаких объяснений.
Однажды, войдя в палату, она услышала невнятный, хрипло-горячечный голос Павла — он бредил. Таня подошла к нему, поправила съехавшее одеяло, смочила угол полотенца и осторожно приложила к сухим, потрескавшимся его губам. Он затих на секунду, повернув голову к стене, прерывисто и часто дыша. Потом стал метаться и что-то говорить.
— Зажгите… лучину зажгите! — хрипел он, с трудом выталкивая из горла слова. — Татьяна Николаевна… читайте… прошу вас, читайте! Я посвечу вам…
Таня вздрогнула, услышав свое имя, слезы подступили к горлу, душили ее, и она не в силах их сдерживать, выскочила в коридор. Слава богу, никто не заметил ее слез.
Потом она работала с утроенной энергией и старательностью, совсем забыв об усталости. И если случалось, что надо и некому было остаться на ночное дежурство, она с поспешной готовностью и без раздумий соглашалась. А когда (все же силы человеческие не беспредельны) приходилось дежурство кому-то передавать и ждать потом своей очереди целые сутки, а то и больше, она волновалась и беспокоилась, не находя себе места. А вдруг Павлу стало хуже? Это «вдруг» окончательно выбивало ее из колеи, лишало покоя. И она бежала потом в больницу, вся внутренне сжавшись, боясь и ожидая самого худшего, и успокаивалась только тогда, когда входила в третью палату и видела, что Павел, как и прежде, лежит на своей угловой кровати… Она подходила к нему, с надеждой всматривалась в его лицо, словно бы отгороженное какой-то непреодолимой завесой.
Но сегодня лицо Павла показалось ей спокойнее и бледнее обычного. Должно быть, жар спал, и на лбу у него выступила испарина. Таня осторожно промакнула полотенцем, вытерла ему пот. Павел встрепенулся, медленно и тяжело разомкнув веки, и посмотрел невидяще, как сквозь туман. Веки его дрожали, и глаза, точно прозревая, остановились на ней, не выражая, однако, ни удивления, ни каких-либо других чувств… Таня замерла в ожидании: сейчас, вот сейчас он узнает ее, обрадуется, назовет по имени, как называл в бреду, и она, жалея и боясь этого одновременно, вся напряглась и даже приложила палец к губам, как бы предупреждая: молчи!.. Но он никак на это не прореагировал и не заметил, кажется, ни выразительного ее жеста, ни взволнованно-ожидающего ее взгляда, устало закрыл глаза и отвернулся к стене.
Потом, спустя много дней, когда кризис миновал и они смогли поговорить, Таня спросила его об этом. И Павел сказал, что он узнал ее, конечно, сразу, как только увидел, но у него не хватило сил обрадоваться и что-нибудь сказать.
На исходе третьей недели в больницу неожиданно явились двое военных. Николай Глебович, предчувствуя недоброе, несколько растерялся и встретил их настороженно:
— Чем обязан столь высокой чести?
Военные держались твердо и с некоторой даже самоуверенностью:
— Нас, интересует бежавший из-под стражи преступник…
— Позвольте, господа, — удивился Николай Глебович, — в нашей больнице находятся только больные.
