— Я говорил! Да, я говорил, но я думал, что это — люди… Ведь для обыска нужно же подозрение какое-нибудь, нужны следы… Следов можно не оставлять. А тут, теперь? Какая же конспирация тут поможет? Что тут можно сделать, если все, как гребнем, чешут? К вам идут не потому, что вы допустили оплошность, а потому, что до вас дошла очередь. Нельзя спрятаться, если ищут шаг за шагом, везде…
— Вы говорили — нужно быть гением, чтобы раскрыть… Ну, и… Значит, гений — нашелся…
Чернобородый затрясся от ярости или от отчаяния.
— Не смейте меня терзать… Сейчас же — домой: уничтожьте все… Вы поймите: обрывок какой-нибудь записки, какой-нибудь несчастный револьверный патрон под комодом…
Женщина вдруг твердо и отрицательно покачала головой.
— Я ничего не боюсь. У меня ничего нет. У меня муж — красный командир, убитый на фронте. Александр Трейфельд. Идите вы к себе, делайте, что надо…
Чернобородый отвел глаза от книги, пристально посмотрел на Лизу.
— Если вы так уверены, Лиз, тогда — все хорошо. Раскис? Я? О нет! Я не имею права ни раскисать, ни… сдаваться. Но… надо все предвидеть. Вы поймите: они — идут на все! Они врываются даже в иностранные посольства. Говорят, там нашли винтовки, патроны… Кто мог допустить, что они рискнут на это? Впрочем — довольно! Каждая минута — на счету. И если случится несчастье… Лиз… Я заклинаю вас…
Лиза Трейфельд, вспыхнув, встала.
— Вы держите себя недостойно, Борис! — коротко бросила она. — Я не желаю вас слушать. Идите и делайте свое дело…
Дома она села в качалку, постаралась, охватив виски пальцами, сосредоточиться. И странно! — вдруг ощутила какую-то совершенно неожиданную ясность, легкость мысли, духа. Трудно даже было ей самой понять, что вызвало в ней такое просветление и прозрение, но собственная судьба, вся ее жизнь внезапно увиделась ею как-то издали — сверху и извне. Да и не только ее жизнь…
Да, так и есть… Мир раскололся, но вовсе не «пополам»… Борис Нирод, Маленький, другие… Сколько их? Ничтожная кучка людей, которая хочет на своих слабых плечах — жалкие Самсоны! — приподнять здание огромного нового государства и похоронить под его развалинами и себя и других. А на той стороне — миллионы и миллионы человек!
Да нет! Даже — не в этом дело! Не в количестве! Эти, те, с которыми судьба, рождение, привычка связали ее — эти вчерашние властители мира, сегодняшние подпольные убийцы, шпионы, «каморра» — как слабы, как бесконечно бессильны, как глубоко больны они все! Комки нервов, клубочки смешного самолюбия и себялюбия, смесь ненависти, трусости, отчаяния и злобы…
«Армия Деникина! Армия Юденича!»
Жалкие болтуны! Да разве вы не видите, разве вы не понимаете, что все эти «армии» состоят не из таких, как вы. Они состоят из тех, кто вас ненавидит и презирает, кого презираете и ненавидите вы сами, без кого вы не можете жить и минуты, но кто легко, свободно, радостно заживет, задушив вас… «Надо все предвидеть!» Эх, Борис Павлович… Боба Нирод! Что способен предвидеть ты?..
Да, ее положение было безнадежно, было страшно. Как глупая птица, как муха с радужными крылышками, она попалась на клейкий — даже не на сладкий — просто на клейкий лист. И — кончено! Теперь уж — не выбиться!
А ведь если бы она только могла, если бы у нее хватило силы сразу порвать все, с чем она сроднилась и сжилась с детства, вышвырнуть и растоптать всю эту ветошь и дребедень — родство, дружбу, память, сладковатые и горьковатые, липкие воспоминания прошлого; если бы она могла вдруг вынырнуть из мутной лужи приторного, фальшивого, ложного благородства, — о тогда…
Что сделала бы она тогда? Пошла бы «туда», в Чека, и рассказала бы все?.. Убила бы своим словом их всех? Жалко? А ее — пожалели? Жалеют ее, когда мучают, когда пытают пыткой страха ежедневно, еженощно и сейчас?.. О, нет, им ее — не жалко!
Если бы хватило сил… Но она чувствовала совершенно ясно, что этих сил у нее — нет. И, вероятно, не будет… Остается глупо, нелепо, отвратительно жить. Глупо бороться за эту глупую жизнь… Или — умереть еще глупее и постыдней…
Положив руку на глаза, стараясь не видеть мира, который ее окружал, не слышать его голосов, ни о чем не думать, ничего не знать, она сидела так, покачиваясь, долго-долго… Бедная, глупая девочка Лиза… Что же тебе делать? Что, что, что?!
Совсем уже к вечеру она раскрыла окна и на Песочную и на Каменноостровский. Да, да: что-то такое чувствовалось на улице. Проезжали странные всадники на тощих лошадях, с винтовками за спиной. Раза два или три, хрипло крякая, прокатил грузовик, полный матросов и рабочих, тоже с винтовками. Прошли какие-то патрули.
Часов в десять, когда еще засветло она ложилась спать, старая умная крыса, как все последние дни, вылезла из-под буфета. Лиза достала сумочку, вынула недогрызенный кусочек хлебной корки, бросила на пол и, глядя, как зверек начал перекатывать огрызок в лапах, закуталась в платок. «Счастливая ты, крыса! — грустно подумала она перед тем, как заснуть. — Чего тебе бояться? На тебя и кошек нет…»
Разбудил ее громкий настойчивый стук в парадную дверь. Накинув халатик, она вышла в переднюю.
— Ну, вот!..
Снаружи нетерпеливо стучали; слышалось несколько мужских голосов.
— Товарищи! — крикнула она, выждав минутную паузу. — Граждане! Эта дверь заставлена шкафом. Я тут одна, женщина. Мне его не отодвинуть. Обойдите по черному.
У нее был очень звонкий голосок, когда-то она пела. Ее услышали и поняли сразу. Раздался взрыв недовольных восклицаний. Потом — шаги вниз. Она побежала на кухню, не дожидаясь, открыла дверь и села возле раковины на табурет, зевая, подрагивая от ночного холода, крутя застывшими пальцами махорочную папироску.
Пришли четверо. Человек в коричневой кожанке с большим розовым, звездообразным шрамом на щеке, высокий худой старик с острой бородкой и два матроса (у одного рука была почему-то на перевязи). Резко распахнув дверь, они вошли все сразу. Лиза встретила подозрительный, неприязненный взгляд из-под лба, взгляд одного из матросов.
— Именем Революции! — с мрачной торжественностью сказал, глядя на нее в упор, человек со шрамом. — Именем Революции! В вашей квартире будет сделан обыск. Кто здесь живет, гражданка?
— Пожалуйста… граждане… — насколько могла спокойно и ласково ответила Лиза. — Пожалуйста! Здесь я только и живу.
— Одна? Во всей квартире? — удивился товарищ в кожанке.
— Оружие есть? — вдруг хрипло бросил мрачный матрос, выдвигаясь вперед, но старик тронул его за плечо.
— Погоди, товарищ Фролов…
Лиза пожала плечами.
— Да, одна… Я — вдова… У меня муж командовал полком. Он — кавалерист. Его убили в прошлом году под Псковом. Помните, когда с немцами… Потом здесь еще числится брат мужа. Но он — тоже командир. Он сейчас в Новгороде, в штабе Седьмой армии. Вот я и одна… Оружия у меня нет. Если вам оружие надо, так его — просто нет.
Она улыбнулась.
— Посмотрим… — неопределенно сказал матрос.
— Скажите, — вступился старший (как назвала его Лиза), тот, у которого был шрам, — документы у вас об этом есть? Вот, о муже… и о деверьке вашем? Вы их нам покажите! — Он оглядел ее тоненькую фигурку, узкие плечи, пушистые спутанные волосы. — Вы особенно-то не пугайтесь ничего, гражданка. Это — проверка общая. В одном месте, и верно, ничего нет, а в другом — целый арсенал открывается. Если, бывает, у кого в доме какой-нибудь монтекрист завалялся, — так это с полбеды. А вот вчера из одной сараюшки трехдюймовку выкатили, так уже это — извините! — Он ухмыльнулся, ухмыльнулись и матросы. — Как какую? Обыкновенную. Пушку. Орудие…
Грохоча сапогами, все они прошли в комнаты.
— Впереди идите, впереди! — спокойно приказал женщине старший. В столовой на столе он положил сумку, достал карандаши, бумагу.
— Сколько комнат? Четыре. И кухня? Ну, это… Бывает и больше! Замки, ключи целы? А то придется ломать — нежелательно бы вещи портить.
Обыск начался и, надо отдать им полную справедливость, был очень тщательным. Появились на свет те предметы, которые сама Лиза давно уже считала потерянными или погибшими: мраморное яйцо, на котором ее бабушка когда-то штопала с необыкновенным искусством чулки; плоский пульверизатор для одеколона в виде часиков — Вали Васнецовой, подруги. Но никто не протыкал штыками белья, не бил посуды, не рвал гардин, как ее пугали.
Более того. Чем яснее становилось, что, повидимому, ничего противозаконного в этом доме не будет найдено, тем спокойнее и приязненнее делались даже матросы. Сломать пришлось только один наглухо замкнутый ящик какого-то благотворительного общества. Такие ящики до революции Общество ставило в зажиточных семьях, чтобы в них опускали в виде пожертвования обноски, всякий хлам. Замыкало их тоже Общество.
В ящике нашлись две или три пары стоптанных туфель, ломаный медный подсвечник, кипа старых газет.
