Так думает Алиса, открывая книгу, потом вынимает закладку и пробегает глазами страницу. Тут или не тут? Читала или еще не читала ну это вот место?..
«— Будем пить «Мери»? — спросила она, держа бокал кончиками тонких, с красными ногтями, пальцев.
— Какую «Мери»? — полюбопытствовал я.
— «Кровавую», дорогой, — ответила она, грациозным движением поглаживая свои длинные желтые волосы, и, повернув ко мне красивое кукольное личико, продолжала: — Это великолепный коктейль — водка, томатный сок, перец и соль, — сказала она, изящно сложив свои яркие чувственные губы. Мне казалось, что она пробовала на вкус каждое слово. Я смотрел только на ее губы, слабо понимая, что она говорит. — Ты совсем не слушаешь, дорогой, — сказала она.
Я усмехнулся.
— Прекрасно, девочка, — сказал я. — Давай кончим «ОС», а вечером у тебя будем пить «Мери».
— Это будет чудесно. Мы сможем пить всю ночь.
Она склонила голову мне на плечо.
— И любить друг друга, — прибавил я.
— Да, дорогой, — ответила она и снова поднесла бокал к своим коралловым губам. — Выпьем, дорогой…
Оркестр играл блюз».
«Интересно, что такое — блюз? — думает Алиса. — Раз играют, не иначе какая-то музыка…»
Блю-уз…
Алиса никогда не бывала в кафе, где бы исполняли блюз, который играют, наверное, только в Риге. И неизвестно еще, пускают ли там таких, как она, на порог. Если даже в «Серебристый тополь» не больно-то войдет и ввалится любой и каждый с улицы… А «Серебристый тополь» у станции в Раудаве, наверно, уж не самое дорогое шикарное заведение, если там даже оркестра нет, только магнитофон. Однако небольшой зал полон приглушенных звуков, душистого табачного дыма, запаха пирожных и жареного мяса, полон мглистого, зеленоватого света, прямо как на дне озера, правда.
В тот раз Петер хоть и давненько вернулся с моря, кое-какие деньжата у него все же водились, а «Серебристый тополь» лишь накануне открыли. В Раудаву они ездили, само собой, не затем, чтобы сидеть в кафе, что говорить, а в универмаг за ботами и в аптеку за лекарством для Марианны, потом еще в «Хозтовары» за новой прокладкой для сепаратора, оконной замазкой и прочей мелочью. Но, увидав, что «Серебристый тополь» открыт, Петер сказал: «Слышь, Алиса, — так сказал он, — не почтить ли нам эту забегаловку своим присутствием?» Вот чудик! Однако швейцар там оказался такой занозой и занудой, сперва поглазел в щелку между шторами — открывать или не открывать? — но, увидав в стеклянную дверь Петера, живо начал щелкать замками, потому что вид у Петера был — ни дать ни взять иностранец! Они ели бифштексы с запеченным в жиру картофелем и жареным луком и пили коньяк, который малость отдавал самогоном, потом еще заказали кофе с фирменными пирожками, и Петер рассказывал ей про Африку.
Он ей рассказывал это который раз, но что за беда, и при зеленоватом освещении в зале, среди дразнящих запахов кафе эти истории звучали совсем по-иному, чем на их кухне с большим чугуном для картошки и помойными ведрами, так что к словам Петера прислушивались даже с соседних столиков, тянули шеи и наставляли уши, и некоторые девчонки, глядя на Петера, плавились как свечки, а Петер видел только ее, он видел только Алису. И она, так же как раскрасавица в том романе, который сейчас у нее в руках, время от времени Петеру говорила: «Да, дорогой», «Выпьем, дорогой». И когда Петер, разгоряченный коньяком и своими речами, заявил, что впредь они будут и правда ездить сюда не реже чем раз в неделю, каждый Алисин выходной они будут здесь как часы, она согласилась: «Хорошо, дорогой», «Как ты хочешь, дорогой», так она сказала и, разгоряченная коньяком и его речами, в тот момент свято верила, что так оно и будет, хотя до той поры ни одного своего обещания Петер не сдержал, и, конечно, не сдержал и этого. Он снова уехал, и в «Серебристый тополь» они больше не ступали и ногой, и тот раз, когда они не купили ни бот Марианне, ни прокладки для сепаратора, ни замазки для окон — ничегошеньки из всего, зачем они собственно из Мургале и ехали, — был и первым и последним.
Но чтобы из-за этого Алиса горевала и сокрушалась? Чего ради? В конце концов, так и так все проходит, как часто оно ни повторяйся и сколько оно ни продолжайся… А тот ужин в «Серебристом тополе» был настолько прекрасен, что его можно вспоминать еще и еще и наслаждаться им мысленно опять и опять, ведь для памяти нет и ни препятствий, ни преград, и воспоминания не знают ни давности, ни расстояний.
Ах, да, верно, было все же одно воскресенье, когда Алисе очень захотелось вновь все это пережить, и не мысленно, не в воображении или во сне, а в действительности, наяву. Она как раз получила премию за беконов. Деньги точно с неба упали. И вдруг ее охватила, да что охватила — прямо-таки захлестнула, обуяла тоска по «Серебристому тополю» и всему, что она там чувствовала. Эта жажда свалилась на нее внезапно, как снег на голову, и совсем задурила мозги — ей загорелось пойти туда хоть ты тресни, и казалось — нет ничего проще, чем это желание исполнить. И в мечтах ее уже обнимал серебристый свет зала, аромат хорошего табака и кофе, а на языке таяла душистая сладость фирменных пирожных. Она возьмет и сто грамм коньяку — пусть все будет точь-в-точь как тогда, когда они сидели вдвоем…
И, размечтавшись так, Алиса до того взволновалась, как будто бы в кафе ее ждал сам Петер или она собиралась сделать какой-то важный шаг. И когда в автобусе продавщица Ритма, случившаяся рядом, спросила, куда это Алиса такая едет, она не смогла ни сказать правду, ни что-то подходящее соврать, не сумела придумать ничего и только покраснела, ей-ей, как сопливая девчонка — так залилась краской, что Ритма посмеялась, уж не на свиданье ли. И она зарделась еще пуще. Получилось страшно глупо, но что же ей было делать? Не открыться же, что она едет в «Серебристый тополь» выпить сто грамм коньяку, — матерь божья, это было бы как гром среди ясного неба, и назавтра же об этом судачило бы из конца в конец все Мургале, честя ее гуленой и выпивохой: где это видано, чтобы такое упорола девка, у которой все дома? Никогда, ни в жизнь порядочная баба такого не выкинет. Но как быть, если Алисе хотелось пережить те минуты еще раз, да так хотелось, ну просто до смерти? Она не видела в этом ничего дурного, а все же, признаться, стеснялась.
И когда Алиса подошла к кафе, сердце у нее в груди прямо стучало, так что пришлось перевести дух, как после быстрого бега, хотя она шла совсем медленно, заранее вкушая удовольствие и мало-помалу входя в роль, и две десятки, которые всякий раз шелестели в сумке, когда она туда что-нибудь клала или что-то вынимала, прибавляли ей уверенности в себе. Но когда ей оставалось только протянуть руку и толкнуть задрапированную изнутри стеклянную дверь, от сильного волнения она ощутила слабость, как будто бы входила не в кафе, а к врачу в кабинет рвать зуб. Такое у нее было чувство, правда. И все же она собралась с духом, взялась за ручку и… Однако дверь не подалась, хотя за нею и мерцал свет. Тогда Алиса постучала. За тонкой сборчатой занавеской мелькнуло и скрылось чье-то лицо, и произошло это так быстро, что она не успела рассмотреть, тот ли это швейцар, который пустил тогда их с Петером, точно так же поглядев сперва через стекло: такой, видно, тут заведен порядок, чтобы в приличное место не перлись всякие бродяги и пьяные рожи.
Она ожидала, что тут же звякнет замок и дверь отворится, однако не дождалась, тогда Алиса побарабанила вновь.
На этот раз голова за стеклом показалась секунды на две и сделала отрицательный знак, но поскольку Алиса не уходила, швейцар в конце концов приоткрыл дверь и сказал в щелочку, что мест нет.
Тогда она решила ждать — ведь оно может освободиться и найтись, ей и нужно-то всего одно местечко, хотя бы где-нибудь в углу. Она стояла на крыльце и смотрела, как падают листья — они кружились в воздухе, планировали вниз и мелись по асфальту; в этой картине была какая-то грустная красота, и Алису вновь охватило прежнее чувство, будто она явилась сюда на свидание с Петером, только лихорадочного волнения больше не было и как бы позолотой вечернего солнца все обнял меланхолический покой.
Из кафе вышла компания — четверо, и Алиса хотела уж было протиснуться в дверь, однако швейцар опять преградил ей дорогу: он же сказал — мест нет. Тогда она поняла, что места для нее и не будет, и покраснела до корней волос. Сначала от такой страшной злости, что ей хотелось схватить этого дядьку за его ливрейную грудь и тряхануть как сноп, чтобы из карманов у него вылетели чаевые, а из хлипкого тела — черная душа, потому что силы у Алисы хватало и кулаки были не плоше, чем у иного парня. Но потом она покраснела еще раз, и теперь уже от стыда, поняв, что швейцар ее принял за ту еще штучку: отирается у кафе как приблудная сука — не прогнать и палкой.
И все ее горячие желанья и хотенья разом лопнули, испустили дух, как проткнутый свиной пузырь, и она сама со своими прихотями и причудами показалась себе глупой гусыней, просто набитой дурой: разве может бифштекс с запеченным картофелем, чашка кофе с фирменным пирожным и пусть даже рюмка коньяку, который отдает сивухой, воскресить прошлое, если с того дня, как они весной сидели тут с Петером, минуло полгода? А без Петера «Серебристый тополь» все равно был бы голой пустыней, и за это она, идиотка, еще хотела выложить кровные деньги!
