Она все это и проговорила тихо, не повышая голоса, но в этом ее тихом голосе звучала такая непреклонность, что Андрей, который без памяти любил жену и сына и к тому же чувствовал себя виноватым, долго потом ходил по комнате опустив голову. Наконец глухо сказал:
— Хорошо, Еля. Я постараюсь содрать с себя эту деревенскую, как ты говоришь, шкуру, постараюсь стать другим, потому что я жить не могу без тебя…
Проходили дни, недели, месяцы, и теперь, обдумывая требование Ели покинуть Дальний Восток, Андрей понял, что он ничего не сможет сделать и что им придется уезжать. Он и сам не знал, куда ехать и где устраиваться на работу. Доказывая Еле, что при его специальности агронома-садовода город ему ничего не даст, он подумал было о возвращении в Огнищанку, написал письмо в Пустопольский район, но оттуда ответили, что в огнищанском колхозе место агронома занято. Андрей вынужден был написать заявление в Народный комиссариат земледелия. Краснея от стыда, он приложил к заявлению справку, выданную знакомым врачом, о том, что его жене противопоказан климат Дальнего Востока.
Ответа пришлось ждать долго. Наконец он получил бумагу из Москвы, в которой было написано:
«В соответствии с вашим заявлением вы назначаетесь агрономом-садоводом Дятловского плодоовощного совхоза Азово-Черноморского края. Решение об организации этого совхоза принято 1 июня сего года. Земли совхоза — шесть тысяч гектаров — расположены близ станицы Дятловской, на правом берегу реки Дон. К месту службы вам необходимо выехать немедленно».
В конце августа Андрей с женой и сыном съездили в Кедрово, чтобы проститься со всеми Ставровыми. Там еще никто не знал, куда исчез Роман. Была только получена открытка от одного из его друзей, в которой неизвестный Ставровым человек писал, что Роман жив и здоров, что о своем местопребывании он позже сообщит сам, но что писать ему пока нельзя, так как письма до него не дойдут.
Отца и мать Андрей застал грустными и растерянными.
Они были очень обеспокоены судьбой Романа и огорчены предстоящим отъездом Андрея. Настасья Мартыновна часто плакала, хотя и старалась скрыть от детей свои слезы. Каля тоже ходила как в воду опущенная и начала уговаривать Гошу ехать вслед за Андреем. Гоша рассказал об этом Дмитрию Даниловичу, а тот, сидя за прощальным обедом, долго думал, по своей давней привычке постукивал пальцами по столу, потом проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Ну что ж… Ничего не поделаешь… Видно, таков закон жизни. Разлетается наше гнездо… Теперь у каждого своя дорога…
Настасья Мартыновна всхлипнула, вытерла кончиком фартука слезы.
Дмитрий Данилович искоса глянул на нее, сказал угрюмо:
— Не хнычь. Лучше начинай помаленьку собираться. Нам одним тут нечего делать. Найдем и мы себе место поближе к детям. Пришла пора, когда не мы ими командуем, а они нами…
5
Замысел Максима Селищева и Петра Бармина — перейти франко-испанскую границу, чтобы сражаться на стороне республики против контрреволюционных войск мятежников, — неожиданно претерпел коренные изменения. За неделю до того, как они собирались отправиться в Испанию, Альбер Дельвилль, муж Кати, которого Бармин посвятил в свои планы, появился на вилле «Ирен» и сказал, отозвав в сторону Бармина:
— Знаешь, Пьер, один мой знакомый очень просил, чтобы ты и Макс перед вашим отъездом в Испанию обязательно побывали у него в Париже.
Бармин насторожился:
— Какой знакомый? Ты что, с ума сошел? Кто тебя просил болтать?
— Ради бога, не волнуйся, Пьер. Это богатый болгарский коммерсант, представитель влиятельной фирмы, вполне порядочный человек, которому можно верить. Я познакомился с ним в доме генерала ле Фюра. Когда я рассказал ему о том, что ты и Макс собираетесь в Испанию, чтобы помочь республиканцам, он сразу заинтересовался, горячо одобрил ваше намерение, стал подробно о вас расспрашивать, а потом попросил, чтобы вы с ним встретились.
— Как ты подвел нас, Альбер! — взволнованно сказал Бармин. — Мы с Максимом доверили тебе самые сокровенные паши мысли, а ты все выболтал первому встречному. Знаешь ли ты, к чему может привести твоя идиотская болтовня?
Дельвилль умоляюще поднял руки:
— Подожди, милый Пьер, не ругай меня, пожалуйста. Я повторяю, что мсье Цолов очень славный, симпатичный человек. Он, конечно, разделяет убеждения красных, это видно по всему. И потом, мсье Цолов прямо сказал: «Передайте Пьеру и Максу, что встреча со мной в их интересах, что я помогу им наилучшим образом выполнить в Испании то, что они задумали».
— Хорошо, — сказал Бармин, — я посоветуюсь с Максимом. Завтра мы дадим ответ.
Через два дня они вместе с Альбером Дельвиллем выехали в Париж. Неизвестный Цолов оставил Дельвиллю адрес квартиры в одном из фешенебельных кварталов Парижа. Однако особняк, в котором жил Цолов, как в этом сразу убедились Бармин и Селищев, принадлежал не ему, а какому-то доктору, судя по фамилии, тоже болгарину. Самого доктора дома не оказалось, а Цолов принял их сразу. Высокий, плечистый, с коротко остриженной головой и живыми серыми глазами, он сразу расположил к себе и Максима и Петра, заговорив с ними на чистейшем русском языке.
— Я очень рад вашему приезду, дорогие друзья, — сказал Цолов. — Поверьте, мне действительно крайне важно было встретиться с вами.
Видно было, с Дельвиллем Цолов знаком хорошо, потому что после первых приветствий он обнял его и сказал бесцеремонно:
— Спасибо вам, что сумели уговорить князя и мсье Селищева. А теперь, если это не нарушит ваших планов, я попрошу оставить нас одних…
Французским языком Цолов владел почти так же хорошо, как русским, говорил непринужденно. Улыбался… Обижаться на этого веселого, жизнерадостного человека было невозможно. В ответ на его слова Дельвилль засмеялся, хлопнул Цолова по плечу и сказал, раскланиваясь:
— Это не совсем гостеприимно с вашей стороны, Цолов, но я с удовольствием покину вас, потому что меня ждут важные дела.
Как только Дельвилль ушел, Цолов повел гостей в столовую, поставил на стол коньяк, сыр, вазу с грушами, пригласил сесть.
— Ваш родственник, князь, довольно подробно сообщил мне о том, что влечет вас в Испанию, — сказал он, не отводя цепкого, пытливого взгляда. — Насколько я понял, вы оба, сражаясь в войсках Испанской республики, хотите, как говорится, очистить душу перед Советской Россией. Да, мне известна степень вашей вины, Селищев, я узнавал о вас, а что касается князя, то сам его возраст исключает какую бы то ни было вину перед Родиной. — Он повертел в руках рюмку с коньяком. — Мы видим друг друга впервые, и потому, вы это прекрасно понимаете, мне трудно ждать от вас полной откровенности. Тем не менее очень хотелось бы услышать, особенно от вас, Максим Мартынович, какими соображениями вы руководствуетесь, направляясь в республиканские войска Испании? — Пристально посмотрев на Максима, Цолов добавил: — Конечно, я вряд ли имею право на полную вашу искренность и откровенность, но, со своей стороны, даю вам честное слово, что не премину ответить такой же откровенностью и тотчас же расскажу о себе все.
— Мне, собственно, нечего вас опасаться, — медленно и глухо проговорил Максим. — Вся моя жизнь подвела меня к тому решению, которое я принял и которое разделил мой молодой друг Петр Бармин. Вы, Цолов — простите, я не убежден, что это настоящая ваша фамилия, — хотели услышать о пройденном мною пути. Что ж, слушайте. Я не вижу смысла что-либо скрывать.
Он выпил коньяк, закурил сигарету, несколько секунд посидел с закрытыми глазами.
— Путаной была моя дорога, — заговорил наконец он. — Кривляла она, и шел я по ней, как слепой. Войну отвоевал в казачьем полку, дослужился до хорунжего. Когда началась гражданская, кинули меня ветры к белым, так же как многих казаков. Не распознал я тогда, за какими флагами правда кроется… А вышло так, что летом семнадцатого года вернулся я с германского фронта в родную станицу, мечтал отдохнуть от окопов, от крови и вшей, с семьей пожить. По приказу атамана Каледина донские казачьи полки должны были в то лето двигаться на Петроград, чтобы помочь генералу Корнилову взять власть, но почти никто из нас не пошел…
Цолов внимательно слушал Максима.
— Ну а дальше что было? — спросил он.
— Дальше офицеры атамана Краснова, который формировал Донскую белоказачью армию, приволокли меня и троих моих одностаничников в Новочеркасск, и оказался я у белых, — сказал Максим. — В июне девятнадцатого года был тяжело ранен пулей в грудь, долго, больше года, лежал в госпитале. При наступлении красных госпиталь эвакуировали в Севастополь, а потом в Турцию.
Пока Максим говорил, Бармин с нескрываемым сочувствием наблюдал за ним. Густая седина в волосах Максима, худые, обтянутые смуглой кожей скулы, лихорадочный блеск карих глаз, хрипловатый голос, дрожь рук, особенно заметная, когда Максим подносил к пересохшим губам рюмку, — все выдавало крайнее его волнение.
