— Бойся, Логвин Потапович, засахариться в материальных достатках, убаюканный всеобщим уважением. Бойся, говорю, обрасти мхом! Тогда тебя ничто не спасет — прокатим на вороных, выйдешь в тираж.
Вас интересует, почему до сих пор мы его не прокатили? Э, не так это просто. Товарищ Сталин учит, что людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево. Вы только вдумайтесь в эти слова… Чтобы употребить такое сравнение, нужно быть великим садовником, прочувствовать наше дело, нашу душу со всеми ее прекрасными переживаниями.
Не можем мы так просто поступить с Мелешко — прокатить и крышка. Крепкий он хозяин, умелый организатор, колхоз наш славится на всю республику. Однако и пережитки Мелешко, чем дальше, тем тяжелее терпеть, — мы-то ведь шагаем и шагаем вперед. Не хочется и товарища оставлять в обозе, бросать на произвол, на расправу цепким пережиткам. Знаем, что корневая система развита у него хорошо, надо только правильно сформировать мелешкову крону.
Догадываюсь я, почему он не хочет отпускать для рудника саженцы моего лучшего сорта. Ой, Мелешко, Мелешко! Лучше бы мои догадки не оправдались!
Есть люди, как горные орлы, — далеко видят. А есть, к сожалению, еще и такие, к которым надо подходить с садовничьим ножом и прививать им высокую мечту.
Я не раз ломал голову: откуда у нашего Мелешко такая черствость?
Был он в свое время министром. Вы не смейтесь.
Давно, правда, еще во время гражданской войны. Тогда, как известно, образовалась в наших Кавунах Красная Кавуновская республика. Был избран свой президент Яков Покиньчереда (потом беднягу расстреляли григорьевцы), было сформировано войско, определены границы, назначены министры, откомандированы послы в соседние села. Даже монету хотели свою чеканить, да нечем было.
Бедняцкая наша республика не опозорила себя, несколько месяцев храбро отбивалась от махновцев и от григорьевцев, держалась, пока не подошли регулярные красные части. Сам я находился при артиллерии (было у нас даже две пушки), а Мелешко Логвин Потапович тогда был министром сельского хозяйства. Вот и думаю: не хуторянско ли министерский портфель до сих пор висит на Мелешке и мешает ему стать образцовым головой колхоза?
VII
Пусть не подумает кто-нибудь, что Микита вообще человек невежливый и недостаточно уважает наших министров.
Наоборот, я обеими руками за недавно созданное новое министерство хлопководства. У меня самого есть предложение в этом роде. Хочется, чтоб наши депутаты над ним подумали.
Не пора ли нам, товарищи, создать министерство садоводства? Мы хотим всю нашу страну покрыть цветущими садами. Уже сейчас площадь под садами и ягодниками по Союзу увеличилась против дореволюционной больше чем вдвое. В годы сталинских пятилеток, с легкой руки мичуринцев, садоводство продвинулось в отдаленные северные районы, на Урал, в Сибирь, на Дальний Восток… У наших людей должно быть и будет изобилие лучших в мире фруктов.
Да разве в одних фруктах дело? Сады смягчают климат, обогащают кислородом воздух, украшают нашу жизнь… Сады облагораживают человеческие чувства, влияют и на характер человека. И чем ближе к коммунизму, тем более крупные, сложные государственные задачи встают перед нашими садоводами.
Что ж, может, и впрямь пришло время? Может, пора уже объединить наших садоводов, выделить такую важную и перспективную отрасль сельского хозяйства в отдельное министерство? Уж тогда бы мы атаковали своего вожака-министра со всех концов. Пусть бы он, не в пример Мелешко, посмотрел на все по-государственному, обратил бы прежде всего внимание на питомники, на механизацию садовых работ, на подготовку молодых кадров.
Так размышлял я сегодня, подводя итоги трудового дня. Работа закончена, девчата ушли, поют уже где-то у моста. Свежий весенний вечер опускается над нашим садом. Всходит из-за степи луна, над рудником вспыхнула красная звезда — верный признак, что наши горняки досрочно выполнили месячный план добычи.
Тихо в саду, за квартал слышно, как где-то у сушилки чихает дед Ярема, наш часовой.
Направляюсь к нему.
— Чего это вы тут расчихались?
— Вот тебе раз… А где же мне чихать?
— Смотрите, дед, мы на ночь оставляем лимонарий открытым. Чаще посматривайте на приборы: как заметите что-нибудь подозрительное, сразу рамы опустите.
— Кому ты говоришь, Микита? Не учи ты меня, ученого. Я без тебя уже подумал, вот поставил себе водички в черепок.
— Какой такой черепок, дедушка?
— Думаешь, вода хуже покажет на заморозки, чем те брехунцы, что на твоей лаборатории висят?
— Это не брехунцы, дедушка, это — наука. Вы хоть и старый человек и за плечами у вас большие жизненные курсы, однако и науку не обижайте. Она старее самого старого человека.
Дед опять чихает, аж борода трясется.
— Продуло где-нибудь, что ли… Видишь, пришлось по-зимнему одеться: кожушок и штаны ватные.
Борода у деда Яремы редкостной пышности: широкая, ровная, белая как снег, в сумерках светится. Не последнюю роль играет она в том, что всякий раз, когда к нам прибывают делегации, деду Яреме выпадает честь подносить гостям хлеб-соль на рушнике.
Прошлой осенью польские крестьяне у нас гостили. Приехали из города в голубом автобусе. Но Мелешко, будучи хозяином и заодно экскурсоводом, ни за что не хотел согласиться, чтобы они хозяйство «Червоного Запорожца» осматривали из окон своего автобуса. Решительно пригласил их пересесть в наш собственный открытый грузовик: «Так, мол, лучше будет, больше увидите».
Очень вежливым становился Мелешко в подобных ситуациях! Сам подсаживал гостей в кузов и так увлекся своей ролью, что чуть было не подсадил и меня, своего бригадира, вместе с гостями… А когда приметил ошибку, глянули мы друг на друга, и оба громко рассмеялись.
Как раз тогда, накануне приезда поляков, я вернулся из Степного, с Опытной станции, и привез полный портфель добра — семена южных растений. Чай, лавровый лист, миндаль, хурма, — все там было, в моем потертом портфеле. Часть отложил себе для экспериментов, а остаток семян гостям раздал, пусть и они подзаймутся. Подношу одной полячке — была среди них такая симпатичная молодка, — а она взяла и смеется:
— Это чай! А сахару тоже дадите?
Саженцы наши им очень понравились, все просят у меня и дзенькуют. Наделил их и саженцами, пусть выращивают на радость своей новой демократической Польше.
Предупреждаю еще раз деда Ярему:
— Следите же. Заморозок — он коварный: и не опомнитесь, как подкрадется.
Дед Ярема сердится.
— По-твоему, Микита, я такой уж тюхтя… Думаешь, тебе только и больно за лимонарий? А мне, думаешь, не больно? Я тут для мебели стою, даром мне трудодень пишется?
И понес, и понес!..
Шагаю домой — Оришка уже, наверное, высматривает меня у тына.
Праздничным кажется вечер, если хорошо поработалось днем. Тело гудит сладкой, здоровой усталостью, пальцы еще чувствуют черенок садового ножа… Если бы злейший мой враг стал придумывать мне пожизненную кару, то должен был бы сделать одно: пустить Микиту по свету бездельником, лишить его самой сладкой утехи — мирного, любимого труда… Щедрый у меня сад, каждый день чем-нибудь порадует. Сегодня цитрусы утешили. Не осыпались листья — живут! Идите, любуйтесь! Знаю, что это только начало. Чем дальше, тем шире передо мной простор.
Спускаюсь вниз по черешневым побеленным кварталам, перехожу мостик, у которого Мелешко в августе выставляет шлагбаум, чтобы поменьше экскурсий ходило в сад, — а сразу за мостиком раскинулась родная наша Кавуновка. Белеют стены под луной, светятся лампочки Ильича в хатах. Три электрических фонаря горят на столбах: один у конторы, другой возле кладовой, а третий в стороне, почти на околице села, в том углу, который раньше по-уличному назывался «Мотнею» (там живет Мелешко). Вкопал Мелешко столб посреди своего двора, а теперь и сам не рад, жалуется, что из-за этого столба и ночью нет покоя. Приедет кто из района, не застанет председателя в конторе — и смело газует к Логвину Потаповичу домой. Найти нетрудно, фонарь горит на мелешковском дворе всю ночь.
На моей улице, в хате парторга Лидии Тарасовны, тоже светится. Окно уже распахнуто навстречу весеннему целительному воздуху. В комнате играет приемник, две девочки — мне видно с дороги — склонились над столом, а сама она, Лидия Тарасовна, стоит на крыльце и семечки щелкает! Вы скажете: а почему она в это время газету какую-нибудь не читает или над Докучаевым не сидит, как положено ей? Кто знает, может оно и грех, но я лично считаю, что не пошатнется наша артель, если даже парторг постоит вечером на крыльце и вылущит при луне пригоршню жареных семечек. Пусть грызет Тарасовна, на здоровье ей! Живой человек — может, она девичество вспомнила, а может, о муже захотелось на досуге помечтать — он учится в областной партшколе. Не осуждаю: пусть помечтает, пусть насмотрится вдоволь на полноликую луну, издавна воспетую в наших песнях. Взгляните, какая она и фигурой стройная, и черные брови ласточьим росчерком нарисованы! Грешен Микита, думал раньше, что она их чем-то подводит, а потом как-то присмотрелся — нет. Сама природа потрудилась, вырисовала их и метнула в разные концы двумя тонкими изогнутыми стрелками…
