— Пьянчужка она, — лениво перебил Андрей. — Ты ее слушай больше...
Глаза его слипались, он хотел спать.
Караван двигался на север. В воде стали появляться отдельные льдины. После сплошного льда на Онежском озере они выглядели совсем невинно. Но постепенно их становилось все больше и больше.
Под вечер Надя и Прямков встретились на баке. Старик был с биноклем.
— Надеюсь тюленей углядеть, — сказал он, передавая Наде бинокль. — Командир отряда сказал, должны в эту пору быть. Может, вы углядите...
Надя стала вглядываться, но ничего, кроме льда, пустынно розовевшего в лучах закатного солнца, не увидела.
— Шибко идем, — заметил Прямков. — Тут рулевой толковый нужен... Вы не глядите, что льда мало. На Онежском он верховой был, а тут глубинный. Может, сверху льдины чуть, а вся она под водой. Хорошо, волнение небольшое. Три балла...
Ветер становился крепче, жгучей. Он обжигал лицо, пробирал одежду насквозь. Пришлось уйти с бака на корму. Здесь было теплей. Теплым розовым светом искрился лед, никаких тюленей не было видно.
— Должны быть, — упрямо твердил старик, сжимая бинокль в окостеневших от холода пальцах. И вдруг радостно, громко закричал; — Да вон они, голубчики! Стадо целое! Ишь, как разлеглись. На солнышке греются! Я говорил: должны быть...
Он с неохотой передал Наде бинокль, и она отчетливо увидела на дальней льдине тюленей. Их было штук пять. Широкоголовые тела их сужались к хвосту и походили издали на жирные черные запятые.
И в ту же минуту голос Лучникова сказал в микрофон:
— Вниманию пассажиров. Справа по борту тюлени...
— В рубке только заметили, — обрадовался старик. — Мы раньше...
Он благородно говорил «мы». А Надя, таинственно улыбаясь, думала; «Это он мне сказал. Мне одной».
Солнце спускалось все ниже, но не делалось темней, только краски становились холоднее. На смену розовой пришла голубая, морозная. Тюлени попадались все чаще. Они лежали на льдинах группами, парами и в одиночку. Лишь один за все время трусливо сполз в воду, мелькнув раздвоенным хвостом. Некоторые из них лежали на ближних льдинах, их можно было хорошо разглядеть без помощи бинокля.
«Смешные существа, — думала Надя. — Голова зверя и рыбий хвост. Этакая звериная русалка».
Уже и Прямков ушел погреться, а она стояла, забыв о холоде. Ей не хотелось идти к себе в каюту: там спал Андрей. В три часа ночи он встанет и уже не уснет до самого Архангельска. «Пусть отсыпается, — думала Надя, — Устал, бедненький...»
Она подумала «бедненький» и вдруг почувствовала фальшь. Нет, ей не было жаль его! Она была рада, что он спит и не мешает ей быть одной. Ей казалось, что этой серебряной, негаснущей ночью грешно спать. Ведь светла же для чего-то эта ночь! Что-то новое, свое хочет открыть она ей.
— Все мерзнете? — спросил голос Лучникова. Он вышел на правое крыло ходового мостика. На груди его поверх шинели висел бинокль. — Тюленей видели?
— Спасибо.
— Поднимайтесь в рубку, там теплей...
Она не поверила себе. Так ли поняла его?
— Давайте, давайте сюда. — Он сделал приглашающий жест. Сомнений быть не могло. Он звал ее на мостик, в рубку. Он, противник пребывания женщины на корабле! Надя поднялась по трапу.
В рубке было тепло, а главное, сюда не проникал леденящий ветер: он остался там, за стеклом, сквозь которое далеко в обе стороны было видно море. Стальное вблизи и перламутрово-розовое к западу, где низко над водой висело солнце.
В рубке, кроме Нади и Лучникова, было двое: морской помощник Жук и рулевой. Жук покраснел, как тогда, при первом знакомстве, и торопливо встал, уступив ей место на диванчике, хотя вполне достаточно было ему подвинуться. Вахтенный рулевой, тоже моряк, невозмутимо щелкал кнопками «штурвала». Рулевой был совсем молоденький, наверно, практикант из училища. Прямая, неподвижная спина его выражала недовольство, вызванное приходом Нади в рубку. «Вправо-влево — так держать». Колеблются стрелки путевого компаса. Ручки машинного телеграфа поставлены в положение «Полный вперед». С потолка свисают поручни, похожие на те, за которые держатся в трамвае. Если потянуть за оба, раздастся двойной гудок. Рядом с поручнями на стене телефон. На столике справа развернута карта. Лучников склоняется над картой, сверяя что-то, и тут же, выпрямившись, начинает ходить взад-вперед по рубке.
— Скоро достигнем самой северной точки нашего пути, — говорит он. — Шестьдесят пять градусов семнадцать минут северной широты...
Он произносит это, не оборачиваясь, но она понимает: к ней обращены его слова.
Надя присмирела. Она много слышала о белых ночах и читала в книгах. Но сейчас ей даже не приходили на память любимые строки пушкинских стихов.
Белая ночь, как любовь, ее надо пережить самой. Это была первая белая ночь в жизни Нади.
Солнце садилось. От него уходил вниз в воду красный столб, но между красным солнцем и красным столбом был еще просвет неба. Потом солнце сплющилось, вытянулось вширь и легло на воду.
— Запеленгуйте солнце, — сказал Лучников морскому помощнику.
Жук вышел к основному компасу, находящемуся на баке, перед рубкой. Ветер трепал его легкий брезентовый плащ. Фуражка была закреплена ремнем за подбородок.
Вскоре ему пришлось снова выйти к основному компасу: достигнув самой северной точки, «Машук» ложился курсом на восток. Опять стоял на палубе морской помощник и, не отрывая глаз от компаса, спрятав одну руку в карман, сделал другой рукой короткий рубящий жест, а рулевой защелкал кнопками; красная, зеленая, опять зеленая...
— Хороший парень, — заметил Лучников, наблюдая за морским помощником. — Скоро пойдет в свое первое заграничное плавание.
— А вы, наверно, везде побывали? — сказала Надя.
— Да нет, не везде. А вообще, кое-где был. В первое заграничное я ходил мотористом. В тридцать шестом году, в Америку. — Он улыбнулся ей. — А вам тогда было... пять лет?
— У вас хорошая память, — сказала она.
— Да. — Он помолчал. — К сожалению. — У губ его легла ироническая складка.
Солнце скрылось за горизонтом, но вокруг было так же светло. Серебряный, с молочным отливом свет лился отовсюду. Можно было подумать, что источник его уже не солнце, а какая-то другая могучая светлая сила.
Он сказал: «К сожалению». О чем сожалеет он? О том ли, что все время помнит, как Надя молода, или о том, что не может забыть ту, из Архангельска?
Белая северная ночь господствовала вокруг. Она была как откровение, как чистый белый лист, где все, всю жизнь можно начать наново, набело... Надя подумала: неужели когда-нибудь эта ночь вспомнится ей, как порой вспоминается сон, — всего лишь смутным ощущением счастья?..
В семь часов утра в каюте басом загудел телефон. Надя вскочила, ничего не понимая. Голос Андрея сказал:
— Ты просила разбудить тебя на подходе к Архангельску. — Он звонил из рубки.
Надя оделась и вышла на палубу. Было солнечное утро. Теплоходы шли по реке, широкой и мутной, словно еще неугомонившейся после весеннего паводка. Быстро шла вода, так быстро, что при взгляде на нее начинало рябить в глазах.
«Устье Северной Двины», — вспомнила Надя. Она сделала круг по палубе. На корме в приспущенном на тросах мотоботе, как в люльке, сидели двое: морской и речной механики, — готовили бот к спуску на воду.
Надя обошла еще один круг, ожидая встретить Прямкова, и на повороте увидела Лучникова. Он стоял у перил, глядя на проплывающие мимо аккуратно уложенные штабеля леса.
Увидев Надю, он обрадовался.
— Идите сюда, — позвал он. — Стыдно спать в такое время. К Архангельску подходим...
Сам он выглядел отдохнувшим. Только красные, воспаленные жилки в глазах говорили о том, что вряд ли он в эту ночь спал больше двух часов.
Они прошлись по третьему деку, и он рассказывал ей о том, что проплывало мимо, объяснил: этот сложенный сухой лес — лесобиржи, ожидающие прихода иностранных судов.
На Двине было оживленно: лихтера, ледоколы, паромы для перевозки автомашин, старые пассажирские «макарки» с навесом, названные так по имени пароходчика Макарова и столь же старомодно выглядевшие среди новых катеров, зверобойных и рыболовецких тральцев и ледоколов, как, наверно, выглядела бы конка на современной улице. Город плыл навстречу — деревянный и каменный, дома «постройки Петруся» (теперь она уже сразу поняла его) и современные.
Город выстроился вдоль левого борта, гордо выставив на обозрение Торговый дом, построенный при Петре, большое красное здание на площади — бывший женский монастырь, где потом помещался военкомат, институт лесной промышленности, педагогический...
Лучников переходил с борта на борт, чтобы показать и объяснить ей все. Он словно хотел заставить ее полюбить этот город, хотел, чтобы она почувствовала или хотя бы просто поверила ему, как все это прекрасно — и эти лесобиржи, и столпотворение судов на воде, и бывший монастырь, и нынешний театр.
