— Я… под… держиваю Булгакова.
Самый молодой, в рабочей блузе, согласился:
— Булгаков говорит дело.
И только Ермаченко, тот, что днем говорил с ребятами, отрицательно мотнул головой:
— На черта же мы тогда отряд собирали? Чтобы отходить перед немцами без драки? По-моему, нам надо здесь с ними стукнуться. Надоело драпака задавать… Ежели бы на меня, то я дрался бы здесь обязательно. — Он резко отодвинул стул, поднялся и зашагал по комнате.
Булгаков неодобрительно посмотрел на него:
— Драться надо с толком, Ермаченко. А бросать людей на верный разгром и уничтожение — этого мы не можем делать. Да это и смешно. За нами движется целая дивизия с тяжелой артиллерией, бронемашинами… Не надо ребячиться, товарищ Ермаченко… — И, уже обращаясь к остальным, закончил: — Итак, решено — завтра утром отходим… — Следующий вопрос — о связи, — продолжал совещание Булгаков. — Поскольку мы отходим последними, на нас ложится задача по организации работы в тылу у немцев. Здесь — крупный железнодорожный узел, городишко имеет два вокзала. Мы должны позаботиться о том, чтобы на станции работал надежный товарищ. Сейчас мы решим, кого из своих оставить здесь для налаживания работы. Намечайте кандидатуры.
— Я думаю, что здесь должен остаться матрос Жухрай, — сказал Ермаченко, подходя к столу. — Во-первых, Жухрай из здешних мест. Во-вторых, он слесарь и монтер — сможет устроиться работать на станции. С нашим отрядом Федора никто не видел — он приедет лишь ночью. Парень он мозговитый и здесь дело наладит. По-моему, это самый подходящий человек.
Булгаков кивнул головой.
— Правильно, — я с тобой согласен, Ермаченко. Вы, товарищи, не возражаете?… — обратился он к остальным. — Нет. Значит, вопрос исчерпан. Мы оставляем Жухраю денег и мандат на работу… Теперь третий, последний вопрос, товарищи, — произнес Булгаков. — Это вопрос об оружии, находящемся в городе. Здесь имеется целый склад винтовок — двадцать тысяч штук, оставшихся еще от царской войны. Сложены они в крестьянском сарае и лежат там, забытые всеми. Мне сообщил об этом крестьянин — хозяин сарая. Хочет избавиться от них… Оставлять немцам этот склад, конечно, нельзя. Я считаю, нужно его сжечь. И сейчас же, чтобы к утру все было готово. Только поджигать-то опасно: сарай стоит на краю города, среди бедняцких дворов. Могут загореться крестьянские постройки.
Крепко сбитый, со щетиной давно небритой бороды, Стружков шевельнулся:
— За… за… зачем… поджигать? Я д…думаю раз…раздать оружие на…населению.
Булгаков быстро повернулся к нему:
— Раздать, говоришь?
— Правильно. Вот это правильно! — восхищенно воскликнул Ермаченко. — Раздать его рабочим и остальному населению, кто захочет. Будет по крайней мере, чем почесать бока немцам, когда прижмут до края. Зажимать ведь, как полагается, крепко будут. А когда станет невмоготу, возьмутся ребята за оружие. Стружков правильно сказал: раздать. Хорошо бы даже в деревеньку завезти. Мужички припрячут поглубже, а как немцы станут реквизировать подчистую, эти винтовочки-то ой как нужны будут!
Булгаков засмеялся:
— Да, но ведь немцы прикажут сдать оружие, и все его снесут.
Ермаченко запротестовал:
— Ну, не все снесут. Кто снесет, а кто и оставит. Булгаков вопросительно обвел глазами сидящих.
— Раздадим, раздадим винтовки, — поддержал Ермаченко и Стружкова молодой рабочий.
— Ну что же, значит, раздадим, — согласился Булгаков. — Вот и все вопросы, — сказал он, вставая из-за стола. — Теперь мы сможем до утра отдохнуть. Когда приедет Жухрай, пусть зайдет ко мне. Я побеседую с ним. А ты, Ермаченко, пойди проверь посты.
Оставшись один, Булгаков прошел в соседнюю с гостиной спальню хозяев и, разостлав на матраце шинель, лег.
Утром Павка возвращался с электростанции. Уже целый год работал он подручным кочегара.
В городке царило необычайное оживление. Это оживление сразу бросилось ему в глаза. По дороге все чаще и чаще встречались жители, несущие по одной, по две и по три винтовки. Павка заспешил домой, не понимая, в чем дело. Возле усадьбы Лещинского садились на лошадей вчерашние его знакомые.
Вбежав в дом, наскоро помывшись и узнав от матери, что Артема еще нет, Павка выскочил и помчался к Сережке Брузжаку, жившему на другом конце города.
Сережка был сыном помощника машиниста. Его отец имел собственный маленький домик и такое же маленькое хозяйство. Сережки дома не оказалось. Мать его, полная белолицая женщина, недовольно посмотрела на Павку:
— А черт его знает, где он! Сорвался чуть свет, носит его нелегкая. Оружие, говорит, где-то раздают, так он, наверное, там и есть. Всыпать вам розог надо, сопливым воякам. Распустились уж чересчур. Сладу нет. Два вершка от горшка, а туды же, за оружие. Ты ему, подлецу, скажи: если хоть один патрон в дом принесет, голову оторву! Натащит всякой дряни, а потом отвечай за него… А ты что, тоже туда собрался?
Но Павка уже не слушал сварливой Сережкиной мамаши и выкатился на улицу.
По шоссе шел мужчина и нес на каждом плече по винтовке.
— Дядя, скажи, где достал? — подлетел к нему Павка.
— А там, на Верховине, раздают!..
Павка помчался что есть духу по указанному адресу. Пробежав две улицы, он наткнулся на мальчишку, тащившего тяжелую пехотную винтовку со штыком.
— Где взял ружье? — остановил его Павка.
— Напротив школы раздают отрядники, но уже ничего нет. Всё разобрали. Целую ночь давали, одни ящики пустые лежат. А я вторую несу, — с гордостью закончил мальчишка.
Сообщенная новость страшно огорчила Павку.
«Эх, черт, надо было сразу бежать туда, а не идти домой! — с отчаянием думал он. — И как это я проморгал?»
И вдруг, осененный мыслью, круто повернулся и, нагнав тремя прыжками уходившего мальчишку, с силой рванул винтовку у него из рук.
— У тебя уже одно есть — хватит. А это мне, — тоном, не допускающим возражения, заявил Павка.
Мальчишка, взбешенный грабежом среди белого дня, бросился на Павку, но тот отпрыгнул шаг назад и, выставив вперед штык, крикнул:
— Отскочь, а то наколешься!
Мальчишка заплакал с досады и побежал обратно, ругаясь от бессильной злобы. А Павка, удовлетворенный, помчался домой. Перемахнул через забор, вбежал в сарайчик, примостил на балках под крышей добытую винтовку и, радостно посвистывая, вошел в дом.
Хороши вечера на Украине летом в таких маленьких городишках-местечках, как Шепетовка, где середина — городок, а окраины — крестьянские.
В такие тихие летние вечера вся молодежь на улицах. Дивчата, парубки — все у своих крылечек, в садах, палисадниках, прямо на улице, на сваленных для застройки бревнах, группами, парочками. Смех, песни.
Воздух дрожит от густоты и запаха цветов. Глубоко в небе чуть-чуть поблескивают светлячками звезды, и голос слышен далеко-далеко…
Любит свою гармонь Павка Любовно ставит на колено певучую двухрядку венскую. Пальцы ловкие — клавиши чуть тронут, пробегут сверху вниз быстро, с перебором. Вздохнут басы, и засыплет гармоника лихую, заливистую…
Извивается гармоника, и как тут в пляс не ударишься? Не утерпишь — ноги сами движутся. Жарко дышит гармоника, — хорошо жить на свете!
Сегодня вечером было особенно весело. Собралась на бревнах, у дома, где жил Павка, молодежь смешливая, а звонче всех — Галочка, соседка Павкина. Любит дочь каменотеса потанцевать, попеть с ребятами. Голос у нее — альт, грудной, бархатистый.
Побаивается ее Павка. Язычок у нее острый. Садится она рядом с Павкой на бревнах, обнимает его крепко и хохочет:
— Эх ты, гармонист удалой! Жаль, не дорос маленько парень, а то бы хороший муженек для меня был. Люблю гармонистов, тает мое сердце перед ними.
Краснеет Павка до корней волос, — хорошо, вечером не видно. Отодвигается от баловницы, а та его крепко держит — не пускает.
— Ну, куда ж ты, миленький, убегаешь? Ну и женишок, — шутит она.
Чувствует Павка плечом ее упругую грудь, и от этого становится как-то тревожно, волнующе, а кругом смех будоражит обычно тихую улицу.
Павка упирается рукой в плечо Галочки и говорит:
— Ты мне мешаешь играть, отодвинься.
И снова взрыв хохота, поддразнивания, шутки. Вмешивается Маруся:
— Павка, сыграй что-нибудь грустное, чтобы за душу брало. Медленно растягиваются мехи, пальцы тихо перебирают.
Знакомая всем, родная мелодия. Галина первая подхватывает ее. За ней — Маруся и остальные:
Зібралися всі бурлаки
до рідноі хати,
тут нам мило,
тут нам любо
в журбі заспівати.
И уносятся вдаль, к лесу, звонкие молодые голоса, поющие песню.
— Павка! — это голос Артема.
Павка сдвигает мехи гармоники, застегивает ремни:
