– Может, отложим сказку? – перебил Ананий Егорович, хотя и без прежнего запала.
– Нет уж, дослушай, – сказал Петуня. – Сказка невыдуманная… Ну, взвалила старуха мешок с совестью на спину, пошла в магазин. А через час возвращается. Плачет: "Не берут, говорит, нашу совесть. Деньги требуют". "Тогда, – говорит старик, – иди в колхоз. Там совесть выдавали. Там и отоварят". И там не отоварили…
Ананию Егоровичу ничего не оставалось, как молча проглотить Петунину притчу. А что он мог возразить? Что бы он сам делал на месте этого старика! И если уж говорить откровенно, то этот старик даже правился ему.
Нравился своей откровенностью и прямотой.
Петуня и по поводу завтрашнего воскресника не стал юлить.
– Нет уж, не рассчитывай, – сказал он. – Кабы коровенка была, я бы, может, еще поднатужился, а коровенки нету-кому охота жилы рвать?
Опять коровья проблема! И это в колхозе, который буквально утопает в траве. Каждый год десятки, сотни гектаров, а если подсчитать все ручьи, и тысячи уходят под снег, а добрая половина колхозников не имеет коровы. Ну не дико ли? А разгадка простая. Десять процентов на трудодень от общей массы собранного колхозом сенавот оплата труда. А что это значит? А это значит, что колхозник, чтобы заработать на свою корову, должен поставить сена по меньшей мере на восемь – девять короо (из расчета две тонны на голову) – вещь пока совершенно немыслимая даже при наличии достаточной техники.
Понимают ли это в колхозах? Понимают. И каждый председатель так или иначе пытается обойти этот порядок. Но тут раздается грозный окрик районного прокурора или секретаря райкома: "Не сметь! Антигосударственная практика! Поощрение частного сектора…"
И вот «государственная» практика торжествует: осенью еще часть колхозников лишается своей кормилицы (какая же жизнь в деревне без коровы!), весной в колхозе наступает падеж скота от бескормицы, и с каждым годом все труднее и труднее становится посылать людей на сенокос…
Вечерело… Наконец-то ветер разогнал сырой облажиик, и за деревней, по-над лесом, красной рекой разлился закат. Впервые за многие дин.
Аканий Егорович устало шагал обочиной улицы, и думы у него были невеселые. Вот он обошел почти треть деревин, побывал чуть ли не в каждом доме, уговаривал, убеждал, стыдил… А чего добился? Выйдут ли завтра люди на силос?
На деревне шла обычная для этого часа жизнь. По заулкам, мелькая белыми икрами, сновали хозяйки – кто с ведрами, кто с травой, – помыкивали изредка коровы, стучали топоры на новых строениях – долго теперь, до самой темени не смолкнет эта вечерняя перекличка топиров, а по лужам, до краев налитым краснпной, шлепают босоногие ребятишки – бледные, выцветшие от долгих дождей, как от немочи.
И те же запахи – как пять и тридцать лет назад: парнос молоко да щекочущий банный дымок вперемешку с березовым веником…
Нет ничего хуже попасть в дом, когда там семейный ералаш, или, как принято сейчас говорить (культурный стал парод), воспитательная десятиминутка. А именно".ту самую воспитательную десятиминутку застал Анапнй Егорович у Вороницыных. "Пьяная рожа", "затычка винная", «дармоед» – все эти знакомые приложения и еще другие – похлестче, которыми сыпала Полина, он услыхал еще в сенях.
Лнанию Егоровичу, однако, некогда было вш; кать в семенную драму (да в общем-то и понятно, за что калит Полипа своего муженька), и он сразу начал о делео строительстве.
Павел Вороницьш молчал. Он сидел у стола, сгорбившись, выложив на колени тяжелые, короткопалые руки, в фуфайке, в грязных сапогах, и с мрачной отрешенностью смотрел в заплеванный, забросанный окурками пол.
Свет лампешки, еще не разгоревшейся, поставленной на опрокинутую крынку, наискось перерезал его красное мясистое лицо.
– Кои черт молчишь? Кому говорят? Степам?
Павел медленно поднял голову, поглядел молча на жену и снова опустил.
Глаза Полины сухо, по-кошачьи сверкнули в тени у занавески.
– Завсегда вот так. Напьется, дьявол, до бесчувствия и сидит – слова не добьешься.
Ананий Егорович подсел к столу:
– Вот что, Вороницын. Кончай эту волынку. Добром прошу. Ты понимаешь, что будет с коровами, ежели твоя бригада сорвет строительство?
– С коровами? Эх, ты… – Вороницын вдруг выпрямился, сивушным перегаром дыхнул в лицо председателю. – А ежели я человеком себя не чувствую, это ты понимаешь?
– Поменьше водки жрать надо, тогда и человеком почувствуешь.
– Подожди, Полина Архиповна. Как это – себя человеком не чувствуешь?
– А так. У тебя паспорт есть?
– Ну, есть.
– А у меня нету. Я как баран колхозный, без паспорта хожу.
– Я что-то тебя не пойму, – помолчав, сказал Ананий Егорович.
– Не поймешь? – Вороницын криво усмехнулся. – Еще бы!.. А помнишь, я нынешней весной в город ездил?
Помнишь? За запчастями?
– Ну, помню.
– И ты еще мне колхозную справку выписал? На, мол, получи деньги по аккредитиву. Липовая это справка!
Пришел я в сберкассу, сую эту самую справку в окошечко. А там кассирша крашеная, вся с головы до ног завита. Фыркнула: "Это не документ личности". Я туда – сюда, в облисполком, с этажа на этаж, из кабинета в кабинет – два дня доказывал, что я не жулик, а человек. – Вороницын, опять дыхнув сивушным перегаром, резко придвинулся к Ананию Егоровичу. – Почему у меня нет паспорта? Не личность я, значит, да?
– Ну, знаешь, Павел Иванович, не ты один. Все колхозники паспортов не имеют.
– А почему не имеют?
– Потому что паспортизация в сельской местности не проведена.
– А почему не проведена?
– Почему? Почему? Заладил как маленький. Зачем тебе паспорт?
– Ах, вот как… Ясно.
Ананий Егорович уже официальным тоном разъяснил:
– Паспорт мы выдаем, товарищ Вороницын, когда человек из колхоза уезжает. А ты, надеюсь, не хочешь уезжать?
– А ежели захочу?
Тут на помощь Ананию Егоровичу опять пришла Полина:
– Куда ты, рожа, поедешь? Везде работать надо. Даром-то нигде ничего не дают.
– Полина, не мешай! – Лицо у Вороницына передернулось, но он сразу овладел собою. – А ежели захочу?
Ананий Егорович пошел напролом:
– Хорошо. Подавай заявление. Ежели правление колхоза даст справку, пожалуйста, – мотай на все четыре.
– А ежели не даст? – с пьяным упорством допытывался Вороницын.
– Да за каким лешаком тебе паспорт-то? – взвилась Полина. – Заладил: паспорт, паспорт. Пьяным еще напьешься, потеряешь. Десять рублей штрафу платить. Разве мало теряешь?
– Полина, помолчи!
– Не плети чего не надо, тогда и помолчу. Погоди вот – язык-то прищемят длинный. Больно распустил. Нальет шары и начинает высказываться. Ребят полна изба – не высказываться надо, а робить.
Вороницын больше не «высказывался». Он только долгим взглядом посмотрел на жену и со вздохом сказал:
– Эх, ты! Животноводство…
Была суббота, и дома его ждала привычная картина: спящие после бани дети и бодрствующая, сидящая у стола с лампой Лидия.
Лидия, конечно, вышивала. Вышивала очередного кота или оленя, которыми и без того были завешаны все стены.
Ананий Егорович снял плащ, переобулся в теплые валенки. Лидия – хоть бы слово, даже не посмотрела в его сторону. Что ж, она по-своему права: баня и для него чоплена. И, стараясь как-то загладить свою вину, он подошел к ней сбоку и примирительно положил свою руку на ее теплое полное плечо.
Лидия все так же молча встала, собрала на стол.
Он потыкал вилкой сухую картошку, потыкал грибы – и со вздохом отодвинул тарелку.
– А, опять нос воротишь! Не нравится? А ребята-то как?
И пошла, и пошла: да какой же ты председатель, когда молока в колхозе не можешь взять? Да где это слыхано, чтобы молока в колхозе не было! По тридцать копеек за литр колхозникам платим. Да кто тебя после этого уважать будет?
И ему в который раз пришлось объяснять: да, нету молока в колхозе, нету! План не выполнен, детсад на голодном пайке держим, учителям не даем – как она этого не может понять?
Но Лидии что в лоб, что по лбу. И раз закусила удила, не остановишь.
– Так за каким же чертом ты нас-то сюда привез? – как всегда, пустила она в ход свой последний козырь. – Сколько раз я тебе говорила: Ананий, не поедем, Ананий, не пори горячку! Люди на шестом десятке думают, как до пенсии дослужить, а он – на-ко, молодец какой выискался! – колхоз подымать поехал.
– Хватит! – вдруг, сорвавшись, закричал Ананий Егорович. – Привыкла барыней жить. Жена заместителя председателя рика! Районная аристократия… Нет, ты вместе с бабами навоз поворочай…
Проснулся младший сын Петька, хмуро посмотрел на родителей с кровати.
Ананий Егорович махнул рукой – а что еще оставалось делать? – и вышел в другую комнату. Вот и поговорили с женушкой. Нечего сказать, встретила мужа, успокоила. Мало ему сегодня нервов истрепали, так нетполучай еще дополнительную порцию дома. Не раздеваясь, в пиджаке, он лег на кровать, вытянул ноги. Ох, если бы ему сейчас немного соснуть! Хотя бы на десять минут забыться…
