- Так надо... Учи уроки, а то маме скажу.
Иринка обиделась, тряхнула черными бантиками.
- А я тоже скажу.
- Что... скажешь? - спросил он и испугался.
"Все дело может испортить". Он хотел, как всегда в таких случаях бывало, дать Иринке "леща", но с грустью подумал: "Уеду и долго ее не увижу".
- Принеси-ка мою зубную щетку и пасту.
Иринка, удивленная неожиданным смягчением брата, шмыгнула в ванную, принесла щетку и пасту,
- А чем же я чистить буду?
Паста у них была одна на двоих.
- Пока маминой почистишь, а потом тебе купят.
У нее лукаво блеснули глазенки, и от пришедшего вдруг открытия она даже привстала на носочки.
- Ты сбегаешь, ага?
- Я не сбегаю... Я уезжаю.,. На время уезжаю...
Уеду, а потом приеду.
Она осуждающе потрясла бантами.
- Ты мне не ври... Я знаю, что сбегаешь.
Журка секунду стоял перед ней с пастой и щеткой в руках, решая, стоит ли посвящать ее в свою тайну,
- Дай слово, что никому не скажешь.
Иринка прижала кулачки к груди. Они были в чернилах и показались Журке какими-то особенно жалкими, маленькими.
- Честное будущее пионерское,-прошептала Иринка, точно их кто-то мог услышать.
Журка все медлил: просто боялся, что голос дрогнет.
Он смотрел сверху вниз на сестренку, и чувство жалости к ней все сильнее захватывало его. Вспомнилось, как он иногда обижал ее, дразнил "синяпкой", дразнилку придумал: "Были у баПки гриПки обаПки, рыжики, синяПки".
- Я тебя больше никогда обижать не буду,-сказал он совсем не то, чего ждала от него сестренка.
- Нет, рассказывай, - потребовала Иринка. - Я же слово дала. Не веришь, да?
- Верю,-сказал он и притянул Иринку за плечи.
Это было проявлением такой небывалой нежности, какой Иринка еще никогда не замечала в брате. Ей тотчас передалось его состояние. Она всхлипнула и, боясь, что он подумает - "куда ей рассказывать секреты", сразу же объяснила:
- Потому что не доверяешь.
- Верю, - повторил Журка и, не опуская рук с ее плеч, усадил сестренку на кровать. - Ты маме письмо от меня передашь, - сказал он. - Не сразу передашь, а дня через два.
Иринка послушно кивнула.
- А на словах про меня ничего не говори. Не напоминай, и все.
Иринка энергично потрясла бантиками.
- И вообще, к ней хорошо относись, чтобы она не волновалась. Постель убирай.
- Буду,-заверила Иринка.
- "Тягучку" прекрати.
"Тягучка" была ее хитростью, о которой знал только брат. Когда Иринке не хотелось что-либо делать или идти куда-нибудь, она долго одевалась, долго ела, долго искала ленты - одним словом, тянула время.
- С отцом тоже будь... - сказал Журка и сдержал вздох. - Он сейчас переживает, без работы... Скучно ему... Понимаешь, всю жизнь работал... и вдруг...
- Ага!- оживилась Иринка.-Я заметила. И на маму он молчит из-за этого.
- Вот-вот! - подтвердил Журка. - Ты теперь одна остаешься, так смотри... чтоб порядочек был.
- Будет,-по-взрослому серьезно и ответственно заверила Иринка и опять потрясла бантами.
Журка хотел погладить ее по голове, но только поправил бантики и сказал великодушно:
- Книги мои бери, только клади обратно... И на велике катайся, только осторожней, восьмерку не сделай.
Никогда в жизни братишка не разрешал ездить на своем велосипеде и брать свои книги. Разрешение было проявлением такой доброты, что Иринка хотела привскочить и чмокнуть его в щеку, но не сделала этого, удержалась. Она понимала серьезность момента, всем сердечком понимала, предчувствовала предстоящую разлуку, горе, несчастье...
Они замолчали, прижимаясь плотнее плечом к плечу и ощущая теплоту друг друга.
- Надеюсь на тебя, - сказал Журка после паузы.
- Ага, надейся,-заверила Иринка.
В прихожей раздался стук - пришла мать, и они, как мышата, юркнули в свои норки: Иринка к столу, к урокам, Журка, засунув чемодан под кровать,-к своим книгам...
Чемодан необходимо было вынести из дому.
Но как и куда?!
Все получилось как надо, даже лучше, чем можно было ожидать. Колька Шамин согласился не только принять и припрятать до отъезда чемодан, но и купилуЖурки боксерские перчатки, которые просил продать еще раньше. Теперь перчатки были ни к чему, и Журкз загнал их по дешевке...
Не спалось. Все хотелось запомнить, сохранить в сердце, увезти с собой: Как знать, когда он снова будет здесь, в этой комнате, на этой кровати. Завтра в десять часов Журка уезжает в Москву на соревнования. Потом останется там, поступит в школу (документы затребует тотчас, как приедет в столицу). Потом... потом видно будет.
Наверное, ему помогут. Спортсмены народ дружный, в беде не оставят. Он как-никак перворазрядник.
То, что будет завтра, и послезавтра, и через неделю, представлялось ему туманным и далеким, но почему-то менее волновало, чем то, что было рядом, что нужно было оставить утром.
Ничего уже этого не будет: ни привычного стула с точеными ножками, ни этих темнеющих сейчас полок с любимыми книгами, ни гантелей, что лежат под кроватью в углу. Ничего не будет. Точнее сказать, вещи останутся, а его не будет.
Не будет и тех, кто ходит в соседней комнате, двух самых близких людей-матери и отца.
Вот отец - он ходит четкими, твердыми, определенными шагами... Именно-определенными: его сразу определишь по походке. И все он делает определенно.
Вот стул поставил - определенно, не потянул, не потащил по полу, а приподнял и поставил. Вот сел, тоже определенно: не раскачиваясь, не усаживаясь-сел, и все.
Вот шаги матери-мягкие, осторожные. Подошла к двери, прислушалась. "Думает-сплю. Завтра уж будет волноваться, ждать, звонить товарищам".
"Ничего,-успокаивал себя Журка,-у нее Иринка.
Она письмо передаст".
Он вспомнил, что никогда еще не писал матери писем, потому что никогда еще не расставался с нею надолго.
Это - первое письмо, и такое горькое.
Вот жалобно и протяжно скрипнула дверца шифоньера. Мать взяла халат.
"Завтра уже не услышу этого скрипа".,.
Светало. В комнате можно было разглядеть знакомые предметы и вещи: тумбочку, квадратное пятно на стенеего фотографию.
"Вот уже и сегодня", - подумал Журка и подскочил к окну.
Небо светлело неохотно, будто еще не проснулось. На улиде было пусто, лишь дворники подметали панели, широко и неторопливо размахивая метлами. Пронеслась машина, нигде не остановилась, нигде не затормозила.
Днем так не ездят. Прошел парень в шляпе, прямиком через дорогу. Днем так не ходят.
"Этот и завтра пройдет по этой улице, и послезавтра, А я нет",-подумал Журка и опять почувствовал тоску и тяжесть на сердце..
Вещи словно тянули к нему невидимые руки, просили:
"Возьми нас, не оставляй". "Разве тебе скучно было с нами?"-будто спрашивали книги-и "Молодая гвардия", и "Туманность Андромеды", и Конан-Дойль. "Разве тебе не удобно было ставить на меня ноги?" спрашивала скамеечка. "А мы-то чем виноваты?" - недоумевали тапочки, уставясь на него тупыми носами...
С Иринкой Журка встретился в ванной, торопливо прошептал:
- Письмо у меня под подушкой.
- Ага. - Иринка понимающе кивнула, косички дрогнули.
- Ну... - он наклонился и поцеловал ее в маковку.
Иринка привстала на носочки и чмокнула его в подбородок.
- Ты не надолго сбегай,-прошептала она.-А то мне скучно будет.
На кухне пахло блинчиками. Мама в розовом фартуке, розовая от плиты, готовила завтрак.
"Остаются тут в тепле, в уюте..."
Журка распахнул дверь и вырвался на лестницу.
Наконец-то майор Алов поправился, и Степан Степанович договорился с ним о встрече у завода, в пятнадцать ноль-ноль.
Он не мог дождаться назначенного часа.
Вспомнилась молодость. Маленький заводик в Донбассе. Мерный шум станков, гулкие удары молота и веселое позванивание молотков. Он так остро представил себе все это, что даже слышал гудение станков, чувствовал дымный, тепловато-каленый воздух цеха.
Степан Степанович старался вообразить теперешний большой завод и себя на этом заводе. И не мог этого представить. Опять вспомнилось далекое. Монтаж стропил на шахте. Ручная работа. Лебедка-матушка. Вот палец из-за этой лебедки чуть не оторвало...
- Явился!-завидев его, крикнул Алов и заулыбался.
- Так точно,-ответил Степан Степанович и тоже улыбнулся.
- Ну, идем, - сказал Алов и взял Степана Степановича под руку. Круглое, налитое румянцем лицо его сделалось серьезным, толстые губы плотно сомкнулись, и весь он принял вид человека, собравшегося открыть товарищу такое, от чего у того закружится голова. Не может не закружиться,
Степану Степановичу не очень было удобно идти под руку с Аловым, совсем непривычно, и про себя он бурчал:
"Тоже, офицер. Известно-нестроевой", но руки не выдергивал, как бы признавая этим право Алова распоряжаться им по своему усмотрению.
