Рвануло знатно. Офицер остался жив. Он выскочил из-под обвалившихся досок и заорал благим матом. Залаяли автоматы часовых. Вся станица проснулась. Колька удрал, его не увидели, но впопыхах оставил кепку. Немцы утром нашли ее и догадались, что покушение на офицера совершил подросток.
Тетя Маруся прибежала от соседей в слезах, достала из-под хвороста запрятанный кусок сала, отрезала половину, завернула в тряпку и протянула мне.
— Уходи! — сказала она. — Тебе надо быстро уйти.
— Почему он должен уйти? — подал голос Колька. Остальные ребятишки стояли вокруг и с недоумением смотрели на мать.
— Немцы схватили хлопцев, — ответила тетя Маруся. — Ищут, кто в нужник бомбу бросил. Он чужой… И покажут на него. Ты чужой здесь. С матросами приехал. Чтоб спасти своих, люди на тебя покажут. Уходи, спасайся.
— Он не виноват, — сказал Колька.
— Что ж, не знаю, что ли? — ответила тетя Маруся и села за стол, опустила руки. — Ты, Колька, нашкодил. Дознаются кто. Бьют ребят, в школе бьют. Решайте, дознаются— тебя, Колька, повесят как партизана, нас постреляют, а тебя, — кивнула она в мою сторону, — все равно схватят. Чтоб отбрехаться, на тебе отыграются.
— Ладно, — сказал я, — раз надо… Куда ж идти?
— У тебя в Ростове родня.
— Нет, бабушка в Пятигорске живет. Туда не доберешься.
— Давай на бахче спрячу, — предложил Колька, — в шалаше. Поживешь, потом видно будет.
Собирался я в путь недолго. Сунул шмат сала за пазуху, несколько вареных картошек рассовал по карманам, взял костыль. Хотя на дворе было жарко, я взял пальто.
— Решайте сами, — печально сказала тетя Маруся. — Не сердись. Поищут, поищут и успокоятся. И хлопцев из школы отпустят… Скажут, что ты бросил бомбу и убег, но если ты, — она погрозила пальцем Кольке, — еще раз нашкодишь… Ты ж взрослый, дубина. Обвалял немца в дерьме, толку-то никакого нет. Глупость одна.
— Посмотрим, — проворчал в ответ Колька.
Я оглядел хату… Фотографии на стенах. Кое-где белые квадратики — это тетя Маруся сняла и спрятала фотографии мужа, где он стоит в красноармейской форме. Она понимала, что нужно затеряться среди других семей, иначе не дождаться своих, иначе не спасти детей, иначе по-глупому, без пользы потеряешь жизнь. Сильная, красивая и мудрая женщина, мать, у которой на руках четверо неугомонных ребятишек, не корила Кольку за его партизанщину, она только хотела объяснить, что нет смысла подставлять сдуру голову под паровоз, который несется навстречу по рельсам.
Нет, я не сердился на тетю Марусю, и не было чувства обиды. Я ощущал грусть. Я еще не привык к частой перемене мест, к запаху железной дороги, я не знал еще тогда самую трудную задачу всех бродяг — проблему ночлега. Это вопрос всех вопросов! Даже летом бывают холодные ночи, выдаются и дождливые. Когда ливень сечет, как розги, на тебе нет сухого места, руки, ноги коченеют, и ты ненавидишь весь мир, который сидит в тепле, под крышей, и пьет чай. В такие ночи человек без крова дичает, а зимой… Зимой умирает, даже если и продолжает жить.
Она была права. Конечно, кто-нибудь, чтобы спасти своего хлопца, указал бы на меня. Я чужой… И оставаться здесь не было смысла. Прятаться в каком-то шалаше… Колька шел рядом и развивал мысль — найдем в степи оружие, пулемет, миномет — пригодятся.
Не буду прятаться в шалаше, долго в шалашике не проживешь. Надо пробираться в Пятигорск, к бабушке. Как она там? Она ведь член партии, и какая-нибудь продажная тварь укажет на нее. Я теперь знал, что такие бывают. А может, она ушла из города?
Нет, она осталась. И тому причиной был я. Она будет ждать меня. Я впервые ощутил ответственность за поступки, когда даже благие желания зачастую оборачиваются горем для близких. Когда мы приносим боль посторонним, мы извиняемся, чувствуем себя виновными, а самых близких, любимых мы мучаем и не замечаем этого.
Прятаться на бахче нет смысла. Я сказал об этом Кольке.
— Куда пойдешь? — затараторил он. — Гляди, немец прет на юг. Эшелон за эшелоном. Пассажирские поезда не ходят. Да у тебя денег нема на билет.
— А, поеду, — сказал я, хотя смутно представлял, как можно проехать к фронту, теперь уже уходящему.
Мы вышли к станции. На переезде стоял состав. Он пропускал цистерны с бензином. Бензин везли на север, к Сталинграду. Мы пошли с Колькой вдоль состава. Трава высохла и трещала под ногами. Над степью колебалось марево. Мы делали вид, что смотрим туда, в степь, а сами буквально ощупывали глазами каждый вагон и платформу. Странно, состав не охранялся. Лишь на задней площадке сидели два солдата железнодорожной охраны и мирно курили трубки. Они не обратили на нас внимания.
Я облюбовал две платформы. На них стояли наши, русские тракторы. Несколько старых, с круглыми колесами, и на колесах шипы. И пахнуло привычным, и захотелось взобраться на платформу, погладить тракторы.
«Ой вы кони, вы кони стальные!» Я метнулся к составу, влез на платформу и нырнул под трактор. Я боялся, что те двое, в конце состава, заметят, но обошлось. Прогрохотали цистерны с бензином, состав дрогнул и пошел… Жалко, с Колькой не простился.
Поезд мчался по голой степи. Мне стало радостно. Скоро я буду дома, вернусь к бабушке. Явь окажется дурным сном. В первом классе у меня болели уши, но стоило бабушке взять мою голову в свои руки, как боль притуплялась и я засыпал. Она у меня была сильная и добрая, моя баба Поля. Поезд шел к Минеральным Водам. Железнодорожная ветка здесь одна.
Я забрался в кабину гусеничного ЧТЗ, передвинул рычаги. Сиденье было упругим, я лег на него. И заснул. Наверное, от пережитых волнений. Нервы требовали отдыха. И как я заснул? Конечно, нужно было бы забраться под трактор, притаиться, я чересчур осмелел.
Я проснулся оттого, что кто-то больно сунул под ребро. Я вскочил… И первое, что увидел — конец ствола карабина и мушку на нем. На меня смотрела маленькая дырочка в вороненом стволе. Мы глядели друг другу в глаза — я и смерть. Я не мог оторвать взгляда от дырочки в стволе, из которой вырвется огонь и ты окажешься в небытии.
— Хенде хох! Руки вверх!
Я сообразил, что эти слова относятся ко мне. Поезд стоял. У семафора. Кругом была та же степь. Я слез с сиденья, стянул пальто.
Передо мной стоял странный дядька. В кожаных штанишках с помочами, как у пятилетнего ребенка, на голове шляпа с серым пером. Чудила какой-то! На ногах чулки не чулки, вроде длинных носков до колен, обувка— как бутсы у футболистов. Он был толстый и смешной, и только карабин, которым он целился, делал его страшным.
— Кто ты есть? Партизанен? — спросил чудила.
— Я партизан? — закричал я в свою очередь. — А ты кто такой? Чего дерешься? Придурок!
— Их бин бауер, — сказал дядька и опустил карабин. — Я есть крестьянин. Ты есть русский партизан.
— Иди-ка ты… — сказал я и захныкал, потирая бок. — Ударил. Не стыдно?
— Ты глупый мальчик, — продолжал дядька. — Ты спал на мой трактор. Май наме Август Мария Хён.
— Мария? — не поверил я и засмеялся.
— Я германский колонист, — почти без акцента сказал чудила и опять вскинул карабин. — Я тебя буду пиф-паф. Я учил русский язык. Ты вор и лодырь. Вас из дас «придурок»?
Я поглядел в его глаза и почувствовал, что он не шутит. Он хлопнет, как ворону, которая села на огород клевать рассаду.
— Вас из дас «придурок»? — грозно переспросил чудила.
— Ну, это… строгий человек, хороший хозяин, — сказал я.
Поезд стоит у семафора, мы с чудилой стоим на платформе, — а что, если прыгнуть через борт и дать лататы? Сразу в степь бежать опасно — отличная мишень. Броситься вдоль состава? На задней площадке солдаты железнодорожной службы. Они разбираться не будут, тоже шмальнут.
— Строгий человек… строгий, — повторил Хён. Поставил карабин к ноге, вынул из кармана русско-немецкий словарь, порылся в нем.
— О, это карашо! Ты правильно сказал — строгий хозяин, — изрек самодовольно чудила. — Ты будешь меня величать господин Хён. Ферштейн? Я — господин Хён.
Он еще долго распространялся на смешанном немецко-русском языке. Потом Хён знаками приказал слезть с платформы и залезть в прицепленный сзади товарный вагон, забитый сельскохозяйственными машинами. Видно, на переезде Хён был в вагоне. Воспользовавшись остановкой, он решил проверить тракторы и обнаружил «зайца».
Выпуклость под рубашкой привлекла его внимание. Он потребовал показать, что у меня за пазухой.
— Сало! — радостно закричал он. — Зер гут! Ты есть хороший мальчик!
Без зазрения совести он отнял сало, положил на ящик из-под снарядов. В вагоне была идеальная чистота. Вдоль стен висели плакаты на немецком языке и портрет Гитлера. Стояла кровать под красным байковым одеялом. Бак с водой. Бак когда-то принадлежал или русской больнице, или общественной организации — кружка намертво была прихвачена цепью к ручке бака. А у самого выхода, прилаженный брезентовыми петлями к стене, чтоб не стучал и не болтался, торчал миномет.
