Утром, когда рассвело, Бруткова на этом же месте, у тугана, нашла жена. Он лежал на земле, туго скрученный черной волосяной веревкой по рукам и ногам, с завязанными зеленым поясным платком глазами, испачканный в крови.
Однако он был жив и невредим.
6
Из камышей, понизу, по-над самой землей, медленно, словно крадучись, заструились синие сумерки, а наверху, на коричневых метелках, еще лежало золото, и Курбан знал, что солнце не село, — оно только ушло за курган, напоминая мастеру, что пора кончать работу, бросать звенеть молотком и раздувать горн. Последний верховой проехал уже порядочное время тому назад, да и тот спешил, напился, не слезая с седла, холодной воды, которую ему зачерпнул из ведра белой жестяной кружкой сам кузнец, огрел камчой молодого мышастого жеребчика и поехал резвой иноходью: в одну сторону от Безымянного кургана до ближайшего селения было верст пятнадцать, в другую, куда направлялся верховой, — двенадцать. Впрочем, про версты стали говорить не так уж давно. Прежде, если б такой верховой спросил у Курбана, сколько ему еще ехать до Бектемира, Курбан бы ответил:
— Да как тебе сказать? Поспешай. Солнце погаснет и уже стемнеет, покуда доедешь.
Курбан не удивлялся, когда его спрашивали об этом сами же путники — пешие или конные. Казалось, кому, как не им, лучше знать расстояния?! Нет. Ведь в кои-то веки соберется съездить в город вот такой человек из глухого далекого кишлака — и откуда ему знать расстояния?!
— Папа, — неожиданно раздался детский голос, — пойдем домой. Теперь больше никто не поедет. Можно, я помогу тебе убраться в кузнице?
— Беги-ка домой. Я сам уберусь, — сказал Курбан.
— Да я весь день был дома. Я хочу у тебя побыть, — настаивал мальчик.
— Побыть… А матери помогать, значит, не хочешь?
— Но ведь я целый день ей помогал!
— А сейчас вечер. У нее самая колгота… И ужин надо сварить, и корову подоить, и двор подмести. Иди-ка домой, иди.
— А ты опять будешь здесь, в кузнице, спать?
— Пожалуй, здесь.
— А зачем ты здесь спишь? Ведь ты же раньше спал дома?..
— Я же тебе говорил, Рустам, ночью поедет один очень важный человек, ему надо подковать лошадь… Вот я и сплю здесь, чтобы ему не пришлось меня искать.
— А я буду здесь с тобой спать?
— Мама одна бояться станет. Ну иди, иди-ка домой.
Рустам, наконец, нехотя повиновался, но не понимал, что произошло с отцом. Прежде отец целыми днями держал его у себя в кузнице, заставлял раздувать меха, подавать молотки, клещи, поковки, доставать из колодца воду, чтобы напоить уставших с дороги людей. Целый день для Рустама хватало работы. И вдруг дня три назад отец сказал ему утром:
— Сегодня в кузнице не появляйся.
— Почему? — взметнув пушистые ресницы, спросил Рустам.
— Матери надо помогать в доме. Она очень устает одна. А ты хоть сестренку понянчишь.
Первый день мальчик выдержал, не явился в кузницу. Но на второй, когда мать затеяла месить лапшу, посадил себе на спину сестренку, подложив под нее, как стульчик, сцепленные ладони, и отправился к отцу в кузницу. Там было тихо, молоток не звенел о наковальню, и отца в кузнице не было. Рустам остановился, осторожно спустил со спины сестренку, перешагнул порог.
— Вот новость. Дильбар, ты посмотри, что папа сделал, — сказал он сестренке.
Задний полутемный угол кузницы, где прежде валялась одна голая циновка, на которую иногда отец ложился на полчасика вздремнуть, сейчас был отгорожен циновками наглухо, и в кузнице от этого стало светлее, уютнее. Рустам хотел заглянуть сквозь щель циновки, но она неожиданно приподнялась, и в кузницу, согнувшись, вошел отец.
— Ой, папа! — радостно вырвалось у Рустама. — Где ты был? Разве тут есть ход? Ты сделал себе комнату?
— Послушай, — строго перебил его Курбан, — ты уже большой мальчик. Тебе весной минуло десять лет. Идет одиннадцатый. Разве ты забыл, что я тебе сказал вчера?
— Нет, папа… Но я думал…
— Забирай Дильбар, и марш домой! — снова прервав его, сказал отец.
Мальчик ушел озадаченный и недоумевающий пуще прежнего. Как только он свернул с дороги на узкую тропинку, ведущую к дому, Курбан быстро достал из колодца ведро воды, наполнил ею чугунный кумган с высоким носиком и снова, пройдя через кузницу, куда-то исчез.
Солнце спряталось за горизонт, и зеленые камыши вокруг Безымянного кургана, все ближе, казалось, подступающие к дороге, стали синими. В этот час серые голосистые птицы — камышовки, похожие на перепелов, в хоре с лягушиным царством поднимали такой оглушительный базар вокруг, что из-за этого гвалта в кузнице иной раз нельзя было услышать с дороги стук копыт. Вернувшись немного погодя в кузницу тем же ходом, Курбан похолодел и обмер. У колодца фыркали, звенели уздечками лошади, разговаривали два солдата.
— Эх, хороша водичка! — сказал один. — Как из родника. Даже черемухой пахнет.
— Надо во фляги набрать. А то когда еще до города-то доедем, — отозвался другой.
— Я так думаю: этих самых саперов надо сейчас в поездах искать, — опять сказал первый. — Разве они станут кружить здесь, окрест Ташкента?! Они, должно быть, хвосты в зубы да и давай бог ноги.
— Да ведь сказывают, что двадцать два человеке убежали, а девятнадцать уже изловили. Только вот трое остались.
Курбан вышел из кузницы с веником в руках, приложил левую руку к сердцу, приветливо сказал:
— Ассалам алейкум! Добро пожаловать!
— Здравствуй! — дружелюбно отозвались солдаты. — А где же ты был, мастер, когда мы подъехали?
Курбан широко улыбнулся, покачал отрицательно головой, показал па язык.
— Не понимаешь? Языка не знаешь?
Курбан пожал плечами, продолжая улыбаться.
Низенький худощавый солдат поглядел на него внимательно и вдруг спросил его на чистейшем узбекском языке:
— Тебя почему не было, когда мы подъехали?
— А-а, оказывается, вы тоже немного мусульмане, — радостно, но уже серьезно, сказал Курбан. — Знаете наш язык. Это как музыка для уха мусульманина, если русский человек разговаривает с ним на узбекском языке. Конечно, конечно. Я должен был встретить вас. Но… что поделаешь. Съел дыню и напился холодной воды. Теперь приходится отсиживаться в камышах.
— Мусульманин, как же ты не знаешь?.. Дыня — и холодная вода. Разве можно?!
— Забыл. Как мальчишка, забыл. Да ведь день-деньской все стоишь у горна.
— Поехали, Тазетдинов. Хватит тебе с ним болтать, — сказал другой солдат.
— Погоди, Прохоров, сейчас, — сказал Тазетдинов и опять спросил Курбана по-узбекски — А скажи-ка, мастер, ты кроме нас никаких солдат здесь больше не видел?
— Нет. Солдат не было. Не видел, — сказал Курбан, покачав головой.
— Поехали, Тазетдинов, поехали, — опять заторопил Прохоров. — До Ташкента-то ведь еще верст пятнадцать скакать. И что ты к нему привязался. Сказал же нам этот Брутков в Ореховке, что они спрашивали, в какой стороне станция. Поехали. А то скоро стемнеет.
Но Тазетдинов теперь уже словно не слышал Прохорова и не отвечал ему. Он вошел в кузницу, постоял, осматриваясь в полутемноте.
— Живешь далеко? — спросил Тазетдинов Курбана.
— Рядом. Вон тропинка, — радостно отозвался Курбан. — Пойдемте. Гостями будете. А можно и переночевать. Пойдемте. Чаем напою. Дыня есть, лепешка. Пойдемте. А?..
Курбан взял лошадей под уздцы, вывел их на дорогу.
— Если уж искать, так скорее надо было в Ореховке, либо в Уразаевке каждый дом обшаривать, — не унимался Прохоров. — Зачем они пойдут к узбеку, если он русского языка не знает. Он их в два счета выдаст, если даже и не захочет.
— Стой, — сказал Тазетдинов Курбану, — мы поедем домой.
— Зачем передумали? — огорчился Курбан. — Утром бы уехали. На рассвете. А сейчас чайку бы попили. Отдохнули от седла-то.
Но солдаты решительно взяли у него из рук поводья, вскочили на лошадей.
— Да хоть бы этих троих не нашли, — негромко вдруг сказал Тазетдинов Прохорову, разбирая поводья. — Хоть бы в самом деле уехали, что ли, куда-нибудь.
— Не найдут, — с уверенностью ответил Прохоров. — Мир не без добрых людей. Верно, кузнец?
Курбан улыбался непонимающе.
— Ну, до свиданья, — сказал ему Прохоров.
— Хайр, — попрощался и Тазетдинов.
— Счастливой дороги, — напутствовал их Курбан.
Он долго стоял у дороги, слушал, как быстро удалялся, стихал цокот копыт. Потом глубоко, с облегчением вздохнул и пошел опять в кузницу, хотя там уже было совсем темно.
7
В эти летние душные ночи спать в мазанке было невозможно. Тозагюль стелила постель за порогом, возле самой двери, на земле: сначала циновку, потом кошму и большое ватное одеяло, которое выстегала сама; Курбану под голову — сложенный вдвое халат, себе и ребятишкам — по подушке.
Конечно, подушки — это большая роскошь, и не имела бы их Тозагюль никогда, если б не Надежда Сергеевна Малясова. Уезжая в прошлом году в Петербург, она подарила ей подушки. Но вот уж недели две, как исчез и халат, и подушки, и одеяло. Теперь все спали на кошме, не подкладывая ничего под голову.
