Нажимай, нажимай!
Конь переступил с ноги на ногу, шагнул вслед за оглоблей вбок, клацнуло железо. Тяж натянули. Ерофей расслабил затекшие руки, достал папиросы, одну сунул в рот, протянул пачку поднявшемуся с земли Кленову.
— Закуривай.
Зажег спичку, поднес.
— Спасибочко.
Пока Кленов раскуривал папироску, Ерофей глядел на его осунувшееся с опущенными веками лицо, всматривался, будто видел впервые и эти широкие скулы, и небольшой нос, и округлую выпуклость лба.
Непонятное чувство вызывал у него этот человек. Вроде бы и не дружил особенно с ним. Заезжали друг к другу по-соседски. Встречал его Ерофей весело: «А-а, соседушка… Рад, рад. Ну, как у тебя идут дела, рассказывай. Трудно? Сам вижу — нелегко тебе». Тащил его в контору, рассказывая о своем хозяйстве. Потом вез в поле показывать хлеб, остановясь у рослой, густой пшеницы, запускал руку в зеленые колосья: «Гляди — хороши!» Вез его на фермы и там все показывал. Нравилось, как Прохор слушал его — внимательно и почтительно. Робко переспрашивал. Он поглядывал на него искоса: бьется в трудностях человек. За все-то его ругают. Ну, как тут не посочувствовать? И Ерофей сочувствовал.
Он незаметно наблюдал за Кленовым. Работяга — что верно, то верно, этого у него не отнимешь: когда бы ни приехал к нему, суетится, хлопочет, бегает по бригадам и фермам. Тихий… Он только с виду тих и прост, а так надо к нему присмотреться. Завтра вырвется вперед? Обойдет его, Сукманова? Ерофей достал вторую папиросу, сердито сунул ее конец к быстро догорающей спичке, обжег пальцы; чертыхнувшись, тряхнул рукой; злость прихлынула опять, подступила к горлу — не продохнуть.
— Ты чего? — спросил Прохор.
— Так, — устало качнулся на ногах. Покосился: заметил, как он переживает? А не все ли равно? Черт с ним.
— Ругают, ругают, ругают, — негромко заговорил Прохор, — а толк какой? Дают невыполнимое задание. А со мной поговорили? У меня спросили: могу я его выполнить или нет? Я знаю колхоз или Василий Павлович? Голова у меня есть на плечах? Могут сказать мне: подумай сам? Хлеб… Да вывезу я все, лишнего не оставлю. Но хоть бы посоветовались со мной: где я буду брать зимой концентраты? Молоко я должен сдавать? А мясо? Живем одним днем. А что будет с нами завтра?
— Чего ты хочешь?
— Хочу, чтобы со мной считались.
— Хо-хо, — хохотнул Ерофей.
— Мы с Надеждой Сергеевной…
— С кем, с кем? — вскинулся Ерофей.
У него словно что-то оборвалось внутри.
Уехала, и ему ни слова. Так близко сейчас от него и хоть бы подала какую весть… Ерофей не слышал, что дальше говорил ему Кленов.
Из ближней балочки наносило прелью. Вдалеке на лугу у стогов прошелестела ночная птица. Конь в упряжке мотнул головой — тихо звякнули удила на уздечке.
— Ну, поехали. Поговорили, и хватит, — Прохор шагнул, одним махом вспрыгнул в коробок, тяжело повернулся назад.
— Поехали. — Ерофей очнулся, пошел к машине.
Обогнал Кленова, но ехал медленно, правил лениво. На отшибе замельтешило освещенное окно. Ерофей глянул из-под насупленных бровей. По склону, спускаясь, шагала женщина. Покачивалась. У Ерофея непонятной сладостью сжалось сердце. Женщина ростом и фигурой походила на Надежду Сергеевну. Она? В это время Прохор догнал его на своем рысаке. Ерофей услышал у окошка посапывание коня. Дышавшая теплом лошадиная морда поднялась, наклонилась вправо. Прохор свернул на проселок, прокричал:
— Пока!
Приподняв фуражку, чмокнул губами, дернул вожжи, конь пошел крупной рысью к завозне. Ерофей едва успел сказать:
— Пока.
Отчего-то он вдруг ожесточился. Все. Хватит. Сюда он не ездок. Не нужна ему Надежда Сергеевна. И без того в жизни много сложностей. Он прибавил газу, глянул вперед: там, среди темно-синей мглы, сорвалась и покатилась звезда, растаяла над горизонтом.
…Ольга Ивановна, лежа, читала в постели. Закрыла книгу, встала, собрала ему ужинать. Волосы рассыпались по плечам, были они у нее дивные — густые, шелковистые. Она тряхнула головой, волосы легли ровнее. Ерофей, раздеваясь, пробурчал:
— Ужинать не хочу.
Сидя у окна, покурил. Закрыл створки, не спеша разделся, лег; отодвинулся к стенке… Надо же было ему — рано женился. Ударило тогда в голову: она — учительница. Он простой колхозник, а она — учительница. Гордясь, ходил тогда с ней по Ключам — глядите, моя жена — учительница…
Боль пришла, не отпускала. Все равно не уснуть. Ерофей встал, нашарил пачку «Беломора», открыл опять окно. Огонек осветил вырез раздутых ноздрей, бритый подрагивающий подбородок, сумрачно блестевшие глаза. Долго сидел. И не заметил, как наступило утро. Два тополя у плетня стояли по пояс в тумане.
Встал, оделся, на цыпочках вышел из горницы; взялся за ручку двери, толкнул, выйдя, повел исподлобья взглядом. По соседнему переулку тарахтела бричка; под горой выгоняли со двора скот; вдалеке за амбарами заверещал пускач двигателя. С крыш наносило дымком. Ерофей сунул руки в карманы, пошел в контору. Встретив по пути заведующего током Петрована Бахтина, сухо спросил:
— Машины пришли?
— Стоят, ждут. Звонили из района — будут еще.
— Грузите хлеб. Для выдачи колхозникам привезем с поля новый.
У Бахтина от удивления полезли вверх брови.
В обед, вернувшись от комбайнов, Ерофей ехал мимо тока. Слух резануло: возле сортировок бабы наступали на заведующего током, лица раскраснелись, платки съехали на плечи, волосы взъерошены. Слышалось неясное:
— А-ааа!..
Ерофей подъехал ближе. Голоса стали явственней и злее:
— Нет такого права — задерживать выдачу!
— Где председатель? Мы ему все выложим!
— Мы в райком напишем!
Ерофей направил машину прямо к току.
X
После обеда отправили последние машины с хлебом в счет плана. Ушли они медленно, тяжело нагруженные, раскачиваясь с боку на бок — дорога была ухабистая. Прохор проводил их долгим взглядом, не спеша оглянулся. На току началась выдача хлеба колхозникам. Подъезжали подводы. У кладовщика Славки Плахина, низенького, черного от пыли и загара, фуражка съехала на затылок.
— Не спеши! Не толкайсь! — весело покрикивал он хриповатым голосом. — Все успеете. Хлеба — вон его сколько!
Но покрикивал Славка больше для фасона: никто не спешил и не толкался. Подходили, насыпали зерно в мешки — неторопливо, спокойно; мешки, перед тем как их бросить на весы, старательно отряхивали — пыль летела под ветер.
— Отойди подальше. Развел тут пылищу. Дома не мог вытрясти, — ворчал Славка.
Дарья, невысокая, сморщенная, с длинными побуревшими и потрескавшимися на жаре руками, наклонилась над ворохом, зачерпнула широкой ладонью горсть зерна, притихнув, разглядывала; острые глаза ее затуманились, губы шевельнулись:
— Хлебушко-батюшка…
— Насыпай, старая! — шумнул на нее Славка. — Чего тут стоишь? Будто сроду хлеба не видела.
— А я, сынок, всю жизнь на него смотрю. И все
