XX
Этот двухэтажный дом стоял в самом конце Парковой. Был он сложен из серых бетонных блоков, от которых, как не раз думалось Антонине, веяло холодной угрюмостью. Да будь этот дом сложен даже из другого материала — все равно вряд ли бы он мог навеять веселые мысли. Одно слово — Дом ребенка, дом, где воспитывались дети, не знавшие своих родителей.
Антонина слышала о существовании этого дома от матери, которая, с трудом сдерживая слезы, рассказывала о нем, от знакомых девчат из бригады, видевших тех малых сирот на прогулке на той же тихой и зеленой Парковой, но никогда не думала, что судьба однажды приведет ее сюда.
Случилось это в середине прошлого года, точнее, в июле, когда в городе уже отцветали липы и густой запах липового цвета был особенно ощутим и дурманил голову. После очередной поездки Антонина встретила в центре города свою школьную подругу Риту Осееву, студентку Ростовского медицинского института, приехавшую на каникулы к матери. И первое, что услышала от нее: погибла их одноклассница Светланка Маслова. В воскресенье поехала загорать на Иссык-Куль. Села покататься на моторку, а та столкнулась на озере с такой же лодкой. Другие отделались ушибами, а Светланку ударило в висок…
Антонина долго не могла прийти в себя от этого рассказа. Было жаль Светку, чудовищной казалась смерть этой девчонки, у которой все в жизни было так нескладно. Отец — выпивоха, мать гуляка. Светка до восьмого класса жила у бабушки. А когда та умерла, осталась одна жить в ее комнате в старом коммунальном доме барачного типа. Перед самыми выпускными экзаменами Светка бросила ходить в школу. Они пытались выяснить, что за причина, но Светка упорно скрывалась от них, да и им, по правде, было уже не до нее, всех охватила предэкзаменационная лихорадка. И лишь осенью Антонина от своих девчонок узнала, что Светланка родила. Из-за своего живота, боясь пересудов, и не дотянула до аттестата зрелости, о котором, как говорит, очень жалеет.
И хоть невелик их город, но Антонине ни разу не пришлось увидеться со Светкой. Раз как-то собралась к ней, и то не судьба. Соседка сказала, что Светка съехала с квартиры. Куда — неизвестно. Только тогда, встретившись с Ритой Осеевой, она узнала, что Светка, родив девочку, уехала в Рыбачье, устроилась на рыбкомбинат. Сама работала, девочку отдала в ясли на пятидневку.
Рита Осеева рассказывала, что когда ездила отдыхать в Рыбачье, встретила там Маслову. Та затащила ее к себе в гости, проговорили часа полтора, пока Ритины друзья возились с машиной. Познакомила со своей дочуркой — славной девчонкой. Рита пыталась узнать, кто же он, сукин сын, оставивший ее с малышкой, но Светка так ничего и не сказала.
От Риты Осеевой она и узнала, что Светланкину малышку — Юлю — отдали в Дом ребенка. С Ритой Осеевой Антонина и пришла первый раз сюда, на Парковую, в этот серый, сложенный из бетонных блоков Дом ребенка, в эту маленькую крепость, отгороженную высоким забором от внешнего мира, словно для того, чтобы лишний раз не травмировать души малышей жестокостью и несправедливостью мира.
Но все же волны людского милосердия, сострадания к участи несмышленышей, обделенных материнской лаской и заботой, докатывались сюда, переваливали через этот высокий забор. Приходя в очередной раз проведать Юльку, принося заодно сладостей для других малышей, которые вместе с Юлькой радостно, с криками, отчего в горле у нее сразу же вставал ком, выбегали навстречу, она порой не встречала знакомых мордашек. Воспитательница Клавдия Васильевна громко, обращаясь скорее больше к детворе нежели к ней, Антонине, поясняла: «А за Митенькой и Наташей мамы приехали». Антонина, право, и не знала, радоваться ли этому сообщению. Провожая ее до двери, сообщая новости минувшей недели, та же Клавдия Васильевна негромко рассказывала ей, что привезли назад Катеньку, которую месяц назад взяли двое бездетных супругов из Алма-Аты, а перед Катенькой тоже супруги вернули Олечку. «Не прижились, — вздыхала Клавдия Васильевна, — по мне, так уж лучше бы и не брали. Они хоть и маленькие, а все понимают. Не наша, говорят, мамка брала. Наша бы ни за что назад не вернула. Вот и поди объясни им, А они тоже, — сердясь на отыскавшихся опекунов, говорила Клавдия Васильевна, — хотели их сразу приручить, чтобы они их, как родных, полюбили. Собачонку приучить, и то вон сколько времени надобно, а тут ведь — дети».
Собираясь в Дом ребенка, Антонина всякий раз испытывала тревогу, а вдруг придет и не увидит Юльку, услышит на пороге от Клавдии Васильевны, что ту забрали на воспитание какие-либо бездетные, сердобольные супруги. Она уже думала, не упросить ли Клавдию Васильевну не отдавать Юльку никому, хотя, разумеется, проси не проси — никто бы ее не послушал. Ведь не собирается же она сама брать к себе девочку, да и возьми, что бы стала делать с ней? Так же вот принесла бы назад. Но сознание, что Юлька в Доме ребенка, что она может хоть иногда видеть ее, приласкать, приголубить, рождало у нее трудно объяснимое чувство. Она подсознательно чувствовала, что нужна этой девчушке, ластящейся к ней, преданно заглядывающей в глаза.
— Встречай, Юлька, свою любимую тетеньку, — крикнула в комнату, служившую для игр, Клавдия Васильевна.
И у Антонины при этих словах отлегло от сердца. Значит, Юлька на месте, значит, ее не увезли. И трудно было сказать, кто в эту минуту больше был рад встрече — Юлька, цепко повиснувшая на шее у Антонины, радостно от избытка чувств улюлюкающая, барахтающая ногами, или же Антонина, крепко тискающая Юльку в своих объятиях.
— Тетя Тонечка пришла, — радостно тоненьким своим голоском верещала Юлька, оповещая своих приятелей, которые, оставив свои игрушки, спешили к ним, обступали их полукругом, зная, что раз пришла Антонина, значит, и им перепадет кое-что из сладостей. С дележа их и начиналось свидание. Юлька была нежадной девчушкой, и Антонину это также радовало. Прижав к груди сверток, она подходила и наделяла каждого нехитрым гостинцем — яблоком ли, орехами, конфетами, печеньем. Для Юльки сладости не были главным, Антонина видела, как торопливо, спеша скорее освободиться от груза, проводила Юлька дележ, засунув оставшееся в карман казенного, невзрачного платьица, делавшего ее похожей на других девчонок ее группы, как, смяв пустой сверток, облегченно вздыхала и поднимала свои чистые, ясные, сияющие нескрываемой радостью глаза на Антонину. Она уже знала, о чем сейчас попросит Юлька. У нее была одна-единственная просьба — поиграть с ней во что-нибудь.
Казалось бы, Юльке куда интересней играть со своими сверстниками, но она с упорством, трогающим Антонину, звала ее в свои игры. Вот и сейчас она подступилась к ней с прежним вопросом.
— Во что же мы будем играть? — спросила Антонина, присев на корточки, хотя уже заранее знала ответ.
— В поезд! — сказала Юлька.
Это была бессменная их игра, в которой каждому находилась роль. Антонина рассаживала их на скамейках. Кто становился пассажиром, кто машинистом, кто его помощником, кто проводником, кто строгим ревизором. Улюлюкая, топоча, подавая отчаянные свистки, их шумный поезд набирал ход и останавливал свой неукротимый бег лишь тогда, когда приходила строгая Клавдия Васильевна, появление которой вызывало недовольные гримасы и выкрики протеста, умоляющие просьбы дать им еще поиграть чуть-чуть, ну хотя бы еще немножечко, самую капельку. Но Клавдия Васильевна, уверенная, что только строгостью можно поддерживать дисциплину в этом доме, была неумолима. И они вынуждены были согласиться. Но тут же атаковывали Антонину просьбами остаться у них, хотя бы на денек, хотя бы на одну ночку. И чтобы не обидеть их, ей всякий раз приходилось придумывать отговорку. И тут ей на помощь приходила Юлька, которая, больше чем кто-либо, не хотела отпускать ее, «Тете Тоне нельзя, — поясняла она, — она — проводница, ей надо ехать. Она каждый день ездит».
Эх, Юлька, Юлька… Светланка, Юлькина мать, никогда не была ей подругой, так чем же дорога ей эта безответная птаха, почему так безудержно тянет Антонину к ней?
Антонина помогла Клавдии Васильевне уложить малышню спать. Потом та позвала ее на веранду пить чай. Каждый приход Антонины заканчивался этим, ставшим уже традиционным, чаепитием, за которым Клавдия Васильевна, по обыкновению, рассказывала ей историю появления в их Доме того или иного ребенка. Антонина удивлялась спокойствию, с которым эта полная, страдавшая одышкой женщина повествовала о судьбах малышей. «Да и то верно, — думала Антонина, — если бы та переживала за каждого найденыша, работать ей тут было бы невмоготу».
Клавдия Васильевна словно бы прочла ее мысли.
— Кажется, за то время, что я на этой работе, должна бы уж привыкнуть. А я все никак. У меня, должно быть, от нее и сердце болеть стало. Все время валидол с собой ношу. Муж говорит, бросай ты к шутам эту работу. А как бросить этих гавриков?
