— Да, знаю.
— Одним словом, Маро-учительница на тебя надеется. Она сказала, что вы четыре года за одной партой сидели, дружили.
— Даже если бы она не просила, я бы все равно за Зизи присмотрел.
— Говорят, она девочка талантливая…
— Пожалуй, талантливая.
— Наверно, и в институт поступит.
— Как видно, поступила, раз в деревню не вернулась. Она сама говорила, что у них экзамены начинаются на месяц раньше. Наверно, уже сдала.
— Да, сынок, да.
Неотложные дела были сделаны: квартиру убрали, карточки получили, документы в Индустриальный подали. До этого на Сабурталинском базаре купили мне летнюю одежду — брюки, сорочку, туфли. Отцу предлагали работу во множестве мест. Всю неделю он думал, колебался, слишком велик был выбор — и никак не мог решить.
Нарядив меня во все новое, отец вынес из кладовки увесистую корзину, обшитую бязью, и сказал: «Это отнесешь Зизи». Мне было неловко выходить на улицу с корзиной, и я осторожно сказал отцу: «А не переложить ли все в чемодан, так и нести будет удобнее». «Ради бога, не заставляй меня копаться в чужой корзине, — ответил он. — Ничего, чины и медали за это никто у тебя не отнимет». Я спросил: «Как ты от Анано это утаил, а?» «Знай наших», — он хитро подмигнул мне. Я тоже улыбнулся, но только — отцовской наивности: он, бедняга, полагал, что Анано не заметит, как он вывез из деревни огромную корзину. О, святая наивность!
Раньше я представлял себе возвращение в Тбилиси иначе. Это должно было походить на радость, с какой вырываются из плена. Не ожидал я, что по приезде меня захватит повседневная пустая мелочная суета.
Мог ли я подумать, что даже не встречусь с бывшими одноклассниками, которых давно не видел? Я уверен был, что мы встретимся с восторгом, будем вместе бродить по тбилисским улицам, взахлеб обмениваться новостями. А время шло, и никого из старых друзей я еще не повидал… Не знал, что с ними, как кончили они школу, где собираются учиться дальше. Первое время я посылал им из деревни коротенькие письма, но, не получая ответа, махнул рукой — чистые тетрадные листы и так не достанешь. Зато, повторяю, я ждал радостной встречи в Тбилиси.
С тяжелой корзиной я направился на улицу Платона, где снимала комнату Зизи. Эту улицу я помнил хорошо: начиналась она в нашем квартале, а упиралась в площадь Карла Маркса. Такую узкую и короткую улочку в Тбилиси редко увидишь. Она была как коридор, и ребята нашего квартала, желая сократить дорогу, иногда ходили по ней.
Вечерняя тень легла на тротуар, солнце высвечивало лишь окна вторых этажей. Я потихоньку шел вперед — пройду метров десять и останавливаюсь передохнуть. Корзина оттягивала руки, на ладонях вскочили волдыри. И что она туда напихала — не запчасти ли для трактора?!
Я подошел к углу, откуда улица расширилась, создавая впечатление маленькой площади. До войны здесь по обеим сторонам были духаны и мастерские, а сегодня сохранилась лишь парикмахерская. Рядом с парикмахерской пекли грузинский хлеб, на противоположной стороне — иранский лаваш, там же была кузница, чуть дальше красильня… Духан Пармена… Возле церковного двора, в подвале, устроил мастерскую старый художник. Позже я узнал его фамилию — Зизиашвили; этот художник не пускал в наш квартал Пиросмани: «Не умеешь рисовать», — а сам рисовал вывески, даже наша церквушка была расписана им.
Перед парикмахерской я увидел солдат; одни сидели на краю тротуара, другие разговаривали стоя. Потихоньку, с остановками, я к ним приблизился — одежда солдат показалась мне странной. Подойдя ближе, я понял, что это пленные. Пленных я видел впервые и, опустив корзину на землю, уставился на них. Там стояли и другие зеваки, вроде меня. Стояли и с жадным интересом разглядывали чужаков, спорили, судили-рядили. Я удивился, как чисто и ладно одеты пленные; и держались они с таким достоинством, что кое-кого даже раздражали: «Раз вы пленные, то и будьте как пленные. Мы не забыли, что вы с нашими делали». Но у противоположного мнения сторонников оказалось больше. И под конец все сошлись на том, что пленные тоже люди и обращаться с ними нужно по-человечески. По-грузински пленные не понимали, да ничем, казалось, и не интересовались. По одному они заходили в парикмахерскую и выходили выбритые и подстриженные. Прозвучало предположение, что навряд ли это немцы. В школе я учил немецкий и понял, что они говорят на другом языке.
«Сейчас все выясню», — сказал один из тех, кто требовал для пленных особого режима. Он, как видно, изменил свое мнение — подошел к пленным с улыбкой и даже предложил им папиросы. Они не отказались. Добровольный парламентарий языком мимики и жеста, а также с помощью придуманного наспех «эсперанто» выяснил, что пленные — мадьяры, венгры. Это известие произвело впечатление: с немцами, как со вчерашними врагами, контактов избегали, а тут будто гора с плеч свалилась. Все развеселились и загалдели. Я поддался общему настроению, хотел вмешаться, высказаться. Но за дальнейшим ходом событий проследить не смог, потому что услышал знакомый голос.
— Озо! — это был возглас удивления и восторга. — А я к тебе шла!
Зизи обняла и расцеловала меня, радостно заглядывая в глаза. Я тоже обрадовался так, что у меня язык отнялся, — ни слова произнести не мог. А она говорила без умолку: «Я тебя еще издали узнала, прямо глазам не поверила… Мама мне сообщила, что твой отец вернулся, вот я со дня на день и ждала вашего приезда…» Она сразу выпалила столько, что разобраться в сказанном было трудно. Я с улыбкой смотрел на нее и не слушал, пока наконец не опомнился: «Давай уйдем отсюда». Ряды любопытных тем временем пополнялись, между венграми и грузинами завязался оживленный разговор. Зизи только сейчас заметила пленных и сказала: «Это же венгры». «Где ты до сих пор была? — ответил я полушутя. — Мы с таким трудом установили их национальность!»
Мы дружно взялись за корзину с двух сторон и направились на улицу Платона. За два месяца Зизи заметно изменилась. Сначала я не понял, в чем причина метаморфозы, но по дороге заметил, что она сделала короткую стрижку и покрасила волосы в соломенный цвет, выщипала брови, оставив над глазами две тоненькие дужки, изогнутые полумесяцем. Вместе с тем она показалась мне побледневшей и похудевшей. Возможно, впрочем, впечатление это создавалось за счет свободного платья с высокими плечами и туфель на толстой деревянной подошве. Единственное, что сохранилось, — это резкий запах домашних кремов.
Увидев Зизи, я сразу, чутьем понял, что на экзаменах она провалилась…
Так мы шли, взявшись с обеих сторон за корзину, — ноша стала легче, и я шагал свободно. Разговаривая с Зизи, я заметил идущего навстречу школьного товарища, Дурмишхана Цилосани, обрадовался, уверенный, что он сейчас тоже меня узнает и мы поздороваемся. Но он прошел мимо, даже не взглянув, — не узнал или не захотел узнать? Хотя зачем ему избегать меня?
— Знаешь, как я по тебе соскучилась, — говорила Зизи. — И по другим, особенно по Анано.
— Я тоже скучал. Наверное, и Анано по тебе скучает.
— Как поживает отец, он вернулся невредимый?
— Невредимый! Ненавижу это слово.
— Эх! — вздохнула Зизи.
— Что такое? — спросил я.
— Ничего.
— Как так «ничего»? — будто не понял я.
— Не смогла я сдать… Провалилась.
— Но все же, что тебе сказали?
— Что мне могли сказать? Приходи, сказали, на будущий год… Я сама виновата. Разве так на экзамен приходят? Я толком не знала даже, что сдают.
— В деревню сообщила?
— Нет.
— Почему?
— Не знаю, что делать. Если сообщу матери, она увезет меня отсюда, а если увезет, то как же я буду готовиться?
— Опять туда же сдавать хочешь?
— Конечно!
— Может, попробуешь в другое место?
— Если и десять лет понадобится, все равно туда сдам.
— А матери сказала, что зачислили?
— Я написала ей, что взяли вольнослушателем… Я здесь познакомилась с девочками и ребятами, они хорошие. Иногда на лекции буду ходить… Озо, нельзя мне в деревню, совсем от жизни отстану.
— Что тебе сказать? Пожалуй, и впрямь лучше, если ты останешься здесь.
— В конце концов, если станет трудно, начну работать! Пойду на завод, там мне хлебные карточки дадут и в городе пропишут. Как ты думаешь, а?
— Воля твоя, Зизи, я одного лишь хочу… Хочу, чтобы тебе хорошо было.
— Осенью откроется сезон, буду в театры ходить, все спектакли посмотрю… Был бы у меня опыт, сдала бы как пить дать. Станцевала и спела я лучше всех. Такого слуха и чувства ритма, как у меня, ни у кого там не было.
У подъезда, выкрашенного в красновато-коричневый цвет, она остановилась: «Я здесь живу», — и свободной рукой толкнула дверь. Дверь эта в глухой кирпичной стене была очень похожа на подъездную, вот я и подумал, что мы входим в здание. Но за распахнутой дверью я увидел чистый, ухоженный тбилисский дворик с балконами и галереями. Чтобы войти во двор, нужно было спуститься ступенек на пять-шесть вниз.
