— Правильна-а! Качать боцмана!
Возня, хватают боцмана за руки, будто и вправду норовят вытащить из-за стола, словно и в самом деле собрались качать, несмотря на тесноту, на низко нависший потолок.
Стрельчук уже совсем покраснел, но, видно, понимает, что не могут матросы и кочегары вот так прямо похвалу выдать — слюняво получится. А с изнанки, с обратным заходом, — пожалуйста. Понимает, он все понимает, Стрельчук, оттого и смущен. И верит, что, дай им волю, соплавателям, и впрямь начнут качать — силы и радости у них через край.
И тут поднялся Зарицкий, застучал ножом по графину с брагой, точно председатель на шумливом собрании.
— Видал, — загалдели, — жених слова просит! Разве так на свадьбах случается?
— Олежка, тебе положено с утра бухим быть и на одно только слово отзываться — «Горько!».
— Давай, коренной, врежь речугу. Пусть знают, какие женихи из матросов получаются.
— С международным положением свяжи!
— Про победу тост давай. За скорую победу нальем и выпьем!
Зарицкий еще раз постучал по графину, потрогал напомаженный чуб, блеснул коронкой на переднем зубе:
— Друзья мои... Дорогие товарищи! Вот я тут... Вот мы тут с Надей посоветовались и решили сказать...
Он замолчал, подыскивая слова, и у него никак не получалось начать снова. И тогда Надя, глядевшая снизу вверх, выжидательно, будто силясь помочь своим настороженным взглядом, поднялась и тронула Олега за руку, как бы прося подождать, даже если он выберется из паузы, подберет наконец слова.
— Люди, — звонко выкрикнула Надя. — Команда парохода «Виктор Гюго»! Спасибо вам, что разделили с нами счастье этого прекрасного дня... Мне повезло, и Олегу повезло: два года мы были с вами. И хотим сказать... — Она вдруг понизила голос, но тут же поправилась, снова зазвенела: — Если родится у нас сын, позвольте назвать его Виктором... В честь нашего парохода, в вашу честь. «Виктор» — значат победитель, и выходит, будет имя и в честь нашей победы в войне, а мы ведь с вами тоже для нее старались... Низкий поклон вам! Всем, кто сидит тут, и кто на судне сейчас несет вахту, и всем, кого уже нет среди нас, но кто все равно из команды нашего парохода!
Надя снова тронула Олега за руку, и они разом низко поклонились, в пояс, и еще раз, и еще.
Стало тихо. Только шепот шелестел по рядам, и трудно было разобрать, что говорили друг другу. Наверное, что молодец Надя, вот какую речь выдала, почище Маторина. А может, шептали, что ведь и верно: вот так плаваешь, толчешься по палубам, и народ вокруг тебя ни сват ни брат, а на поверку выходит — роднее брата.
С пристуком возвращались на стол опорожненные стаканы, тонко звякали вилки по тарелкам, а потом и нашелся человек — Оцеп, что ли, предложил, как лучше завершить растрогавшую всех тишину:
— Гармонь давай! Что гармонь молчит? Ва-а-альс!
И гармонист, хоть и чужой, за деньги нанятый человек, уловил настроение, надавил на самые нужные теперь кнопки, через всю грудь растянул мехи.
— «На сопках Маньчжурии»!
— Дальневосточный, нашенский!
А кому начинать? Кто первый в круг? Мнутся, переглядываются: и танец серьезный, и задумчивость, вызванная Надиной речью, еще не прошла, может, стала еще сильнее, потому что ко вздохам гармони прибавилось пение мандолины; она выхватила мелодию и повела тоненько, словно бы чистым девичьим голоском. А мандолина — своя, привычная, пароходская. Под мандолину не танцуют, под мандолину поют, и лучше если что грустное, задушевное.
— Нашу, — попросили из угла. — Теперь нашу давай! Как вечерами пели. — И тут же хором:
Зайдите на цветы взглянуть —
Всего одна минута, —
Приколет розу вам на грудь
Цветочница Анюта...
Но недолго эта песня. Уже из другого угла перебивают:
На свете есть такой народ,
Что даром слез не льет.
Всегда играет и поет
Счастливый тот народ!..
И эта недолго, всего два куплета пропели, потому что гармонь вдруг заиграла по-новому — плавно, еще как бы не забыв вальса, но в этой плавности, иной, уже чувствовалась дробность, возникал четкий ритм, и под него хотелось сначала чуть притаптывать по полу, а потом все сильней, сильней — и чтобы руки вразлет, и голову поднять, и полететь вперед и вбок, и черт его знает еще куда. Цыганочка! И уж зажглось огнем на малом свободном пространстве цветастое Кларино платье, и поплыла она, огибая столы, расставив локти, прижав платочек к груди, — вот только лицо еще было серьезным, непроницаемым; не подчинялось вроде ее лицо ногам, отбивающим не шибкую пока дробь, и всему ее телу, весело вздрагивающему в согласии со всхлипами гармони.
И-их! Кто с места вскочил, притопнул, приготовился встать рядом с Кларой, кто на ладони поплевал, словно принимаясь за работу, но Клара поплыла дальше, и поди разбери, где она остановится, кого выберет и сможет ли тот, избранник ее, так же лихо, как она, отдаться танцу!
Остановилась. Нет, не остановилась, а заплясала на месте. И уж не лицо у Клары, а солнце в майский полдень — так и сияет, так и брызжет смехом. А перед ней Маторин, дружок жениха, главный закоперщик на свадьбе. Вот как она решила, самая веселая на «Гюго», вот кого выбрала. Давай, мол, покажи, Сашок, как у вас на Алтае пляшут!
А он, Маторин, будто бы сговорился с ней раньше, будто бы срепетировал. Влетел в круг и развел руки и свел вместе, хлопнул в ладоши и сыпанул дробью — по груди, по коленкам, да еще и по черным выходным башмакам. А Клара — пуще, уперла руки в бока и таким перестуком окружила Маторина, что ему, казалось, и отомстить будет нечем. Да нет, на Алтае тоже умеют! Вприсядку пошел, и не как-нибудь, а на полную, и легко, свободно — надо будет, так до утра!
И уж другим невтерпеж, еще и еще выходят в круг, и каблучная дробь летит по комнате, перекрывает гармонь — вот-вот в щепы пол разнесут.
И-их! Пляши, не жалей полуботинок с узором, туфелек портландских на высоких каблучках, за доллары купленных. Пляши, потешь душу! Когда еще моряку доведется на свадьбе погулять — на своей свадьбе, пароходской?
«У нас за-втра воскресенье, у нас за-втра воскресенье, барыня ты моя, сударыня ты моя-я-я!..»
Эх, барыня, тесно тебе в комнате, низок потолок. Вот уже и окна распахнули — в темноту, не заметили, как наступил вечер. Да что темнота?! Гуляй! Моряк — работник круглосуточный.
Валятся на стулья, тянут стаканы к кувшинам с брагой — горло охладить, поостыть малость. Только Маторин не дает так пить, попросту. Пошептался с капитаном, утихомиривает народ: слово, объясняет, слово будет сейчас предоставлено капитану.
— Второй у меня сегодня тост, — сказал Полетаев. — Первый вы слышали — за новобрачных... Ну что ж, это приятно, я готов и на второй, и на третий, и на четвертый. Вот только служба есть служба. Вы еще погуляете, а мне скоро на судно пора...
— Не отпустим!
— Яков Александрович, как же без вас? Какая ж команда без капитана?
— Да, капитан — нужный человек, — согласился Полетаев. — Но это я не про себя говорю, а про многих из вас. Уверен, что многие тоже станут капитанами, старшими механиками... Я, например, с удовольствием дал согласие нашему жениху отпустить его после очередного рейса на курсы радистов. Жалко лишаться такого опытного, смелого матроса, как Зарицкий, но я уверен, что на его место придет другой парень и научится матросскому делу, а флот тем временем получит радиста, по-настоящему знающего море, верного ему на всю жизнь.
Полетаев на минуту замолчал, и все посмотрели на Олега. Тот сидел, опустив голову, а потом вдруг глянул вперед и согласно кивнул.
— И еще об одном матросе могу сказать, — продолжил Полетаев. — Этот матрос учился самостоятельно; каждую минуту, свободную от вахт, от палубной работы, отдавал книгам. И вот когда мы шли сейчас во Владивосток, я устроил ему экзамен. Да, настоящий экзамен! Проверил, чего же достиг человек в своих занятиях. И, вы знаете, оказалось, он хорошо подготовлен, готов хоть сейчас сдать экстерном на диплом штурмана малого плавания. Этот матрос — Сергей Левашов...
И опять все повернулись в сторону — к тому, о ком говорил капитан.
— Хозяйство у нас на судне разрослось, — пояснил Полетаев. — В пароходстве считают — нужен четвертый помощник капитана. И я думаю предложить на эту должность Левашова. Пока возьму его, как говорится, на поруки, а потом он сдаст официальные экзамены...
— Лихо! — не выдержал Оцеп. — Отмочил Серега!
— Так вот, — торжественно произнес Полетаев, — моим тостом будут слова: в добрый путь, друзья! От вас зависит, каким будет наш флот завтра. А он, я верю, будет самым большим, самым могучим. И когда станут писать его историю, то обязательно отметят, что во время войны мы не только возили нужные фронту грузы, мы готовили кадры для будущего нашего флота!
