XXVII
Незадолго до открытия выставки мне пришла мысль показать вместе с фотографиями несколько скульптурных портретов Виктора. Я полагал, что черно-белые фотографии выиграют от соседства со скульптурой, как и скульптура выигрывает от соприкосновения с живым. Недаром так хорошо смотрятся каменные фигуры в парке, в саду или на лужайке перед домом.
С Капустиным мы договорились по телефону. Его основное условие: за каждую мраморную, бронзовую, глиняную голову я отвечаю собственной головой. Учитывая художественную ценность и изрядный вес груза, в скульптурную мастерскую отправились вчетвером (одно такси, каждому по голове). Кроме меня, поехали Рыбочкин, Брутян и Крепышев как представитель новой администрации, ответственный за выставки и конференции.
С утра небо хмурилось, мрачнело, а днем разразилась гроза. Точно само небо предостерегало или бурно приветствовало нас. Молнии непрестанно били в расселины между домами — этими нагромождениями городской каменоломни, удары грома загоняли сверкающие лезвия в землю, будто боги, впав в детство, играли «в ножички», зачем-то выбрав для этого участок нашей мало приспособленной для подобных игр густонаселенной местности.
— Целый год прошел, надо же, — сказал Крепышев.
Разговора не получалось.
— Кто бы мог предположить? Такой молодой…
Я подумал: неужели и вправду для тебя это оказалось неожиданностью?
— Хороший был мужик. Все его любили. За исключением некоторых. Большинство, в общем-то, всегда на стороне справедливости.
— Еще бы!
Крепышев настороженно глянул в мою сторону. Я вспомнил базановское: «от него пахнет мылом и ординарностью». Мы сидели рядом на заднем сиденье. Ничем таким от него не «пахло». Скорее, конем-тяжеловозом.
До конца пути никто не проронил больше ни слова.
— Погодка-то, а? — хмыкнул Иван, впуская нас.
Крепышев вошел первым, за ним — Рыбочкин и Брутян. Я замыкал шествие.
Хозяин повел нас на чердачок и усадил за стол. Что-то вроде пресс-конференции. Я представил членов делегации. Помолчали. Капустин обвел гостей долгим, бесцеремонным, изучающим взглядом. Спросил, обращаясь ко мне:
— Чаю?
— Не беспокойтесь, — Крепышев откашлялся. — Мы ненадолго.
Среди сослуживцев я один чувствовал себя здесь как дома.
— Может, покажешь работы?
— Да, пожалуйста, — горячо поддержал меня Ванечка.
Крепышев переглянулся с Рыбочкиным и молчаливо осудил Брутяна, осмелившегося высказать пожелание, не согласованное с руководством. Он выпростал из рукава запястье с часами, как бы давая понять, что рабочее время не слишком удобно тратить на всякие пустяки, но тотчас смягчился, рассудив, видимо, что поскольку скульптор идет навстречу пожеланию нашей организации, то и нам, конечно, следует уважить его, пойти навстречу. К тому же дождь. Объективный, так сказать, фактор. Заметив этот жест Крепышева, Капустин мог подумать, что гости боятся злоупотребить вниманием маэстро.
Только Ванечка Брутян искренне обрадовался моей просьбе. Рыбочкина и Крепышева, по-моему, томило предчувствие впустую потраченного времени. Вот если бы мы пошли в ресторан и просидели там часа три в винно-табачном угаре — тогда другое дело. А тут — по делу приехали, к какому-то скульптору. Малоизвестному. Вон сколько их развелось — художников, скульпторов, поэтов. Не перечесть.
Да кто они такие, эти нынешние служители муз? Обыкновенные люди, а если разобраться, то в некотором отношении даже ниже нас, героев научно-технической революции, которых они должны развлекать, забавлять, ублажать, обслуживать. Конечно, культурно обслужить — большое искусство, но ведь мы платим за это, дорогие товарищи. За культурное, качественное обслуживание мы платим кровными своими, честным трудом заработанными деньгами.
Я, конечно, преувеличиваю, отчасти высказывая капустинские обиды, отчасти — базановские. Споры — спорами, но в этом они сходились. Общие обиды объединяли их. Точнее, нас.
Когда-то невменяемые поклонницы знаменитых певцов платили швейцару за то, чтобы постоять в галошах кумира. Высококультурная европейская разъяренная толпа почитателей уже готова растерзать на нем одежду и его самого, дабы заполучить пуговицу на память. Несметная толпа людей, ни разу до того не побывавших в музее, изнывает от желания поглядеть на Мону Лизу. Почему именно на нее? Почему этих новоявленных почитателей искусства не интересуют выставленные по соседству копии микеланджеловских скульптур или барельефы Пергамского алтаря? Они настолько искушены, что их эстетическое чувство могут утолить только подлинники? Но отчего тогда они не впадают в экстаз при виде капустинских скульптур? Толпа взыскует святых мощей, опустевшие реликварии требуют заполнения. Соединение вседоступности, равнодушия, неутолимой жажды потребления и самоутверждения с не ведающей стыда самоуверенностью дает удивительный в медицинском отношении результат: отслаивается сетчатка глаза, человек перестает видеть. Культура отрывается от естественных корней, от естественных человеческих желаний и устремлений. Знание теряет самое себя, превращается в свою противоположность. Все перемешивается, переворачивается, беспорядочно движется, как в космическом безвоздушном пространстве.
Примерно так пояснял Базанов свою мысль о том, что всем нам не хватает культуры.
— Вокруг только и говорят о том, что повысился средний культурный уровень. Конечно, культура стала доступнее, этого нельзя отрицать, но что-то случилось с нашим отношением к ней. Оно слишком обыденно, что ли, слишком редко вызывает глубоко личные переживания. Ты не согласен, Алик? Я не могу как следует объяснить, но только знаю: всем нам катастрофически не хватает культуры. Мы задыхаемся от ее недостатка. Время, в которое мы вступили, требует гораздо большей культуры, чем та, которой обладаем. Старые запасы неисчерпаемы — привыкли мы говорить, — а новых с избытком хватит и на следующие поколения. Это чушь, Алик! Мы разучились радоваться труду. Отвыкаем от натуральной пищи, одежды, от натуральных мыслей. Ваня Капустин во всем винит цивилизацию, развитие науки и техники. А на самом деле причины вот где, — бил себя в грудь Базанов. — Мы настолько развращены привычкой пользоваться непомерными масштабами, что уже не ощущаем их реальность. Пристрастились к играм, утратили способность производить первичный продукт, и просто диву даешься, как еще живы. Назад пути нет. Вопрос в том, скоро ли и насколько решительно мы сможем продвинуться вперед.
Нередко затянувшиеся монологи о «термодинамической химии» выливались у Виктора в подобные рассуждения, за которыми, как правило, следовало возвращение к сугубо специальным физико-химическим проблемам.
— Культура — не свод знаний, правил, законов. Культура — это динамика постижения, способность формировать мысль, — говорил Базанов. — И пора, наконец, восстановить уважительное отношение к разуму.
— А чувства? — спрашивал я. — Как быть с ними?
— Разум и чувство — в некотором роде совершенно одно и то же, — невозмутимо отвечал он.
Спорить было бесполезно, тем более, что подобного рода замечания, требующие обстоятельных аргументов, произносились им между прочим, в качестве перекидного мостика, по которому он легко перебегал от предмета к предмету.
Почему подобные разговоры Базанов вел именно со мной? Я выслушивал его молча, без возражений, тогда как страдальческое выражение на лице Рыбочкина вряд ли располагало к откровенности.
…Рыбочкин первым поднялся из-за стола, как только понял, что наше с Брутяном предложение осмотреть мастерскую принято.
— Ну что, — сказал Капустин, — пошли.
Мы спустились по деревянным ступеням. Глаза Ванечки Брутяна сияли. Он пребывал в ожидании неизвестного, неведомого — то есть в том возбужденно-приподнятом состоянии, которое уже испытал однажды, начав свое увлекательное путешествие по необозримым просторам открытого им мира.
— Вы бы нам объяснили, — нарушил молчание Крепышев.
Ванечка Брутян отстал, а мы вчетвером, включая Капустина, двигались в авангарде и уже достигли середины мастерской. Крепышев нетерпеливо крутил головой, пытаясь уловить тенденцию, главную линию. Так он осматривал какой-нибудь цех предприятия в составе очередной авторитетной комиссии. Было в его наигранно заинтересованном взгляде что-то начальственное, снисходительное и одновременно — совершенно беспомощное.
— Что объяснять-то? — не понял Капустин.
— Ваше творчество. Что вы хотели сказать?
— Сказать? — поморщился Капустин. — Я только лепить хочу.
Можно себе представить и нужно было видеть, как скис он от этого вопроса. Ничего, пусть обе высокие стороны немного привыкнут друг к другу, — решил я и не стал вмешиваться в разговор.
