Без посторонней помощи я не могу подняться с кровати. Меня перекладывают на каталку, везут по длинному коридору мимо незанавешенных окон. Снежные хлопья не спеша прощально устилают закрытый дворик. Зима на исходе. Скоро снаружи станет празднично и зелено, как в цветочных горшках на подоконниках.
Медицинская сестра по пути окликает некоторых больных, знакомит их со мною. Те охотно рассказывают, в каком беспомощном состоянии привезли их сюда, а сейчас они бодры и полны надежд. С некоторыми я по-настоящему подружился. Парни сами отвозят мою каталку в уголок, садятся рядом, и мы часами ведем серьезные беседы обо всем, что происходит в мире. Про собственные немощи рассусоливать здесь не принято. «Если ты мужчина, то победишь болезнь» — вот общий девиз.
Часто приезжала моя мать. И тогда она прогуливала меня по коридорам. Ноги у нее быстрые, колеса только скрипели! Мать ставила каталку вплотную к оконным цветникам, указывала мне то на пышную раскидистую гроздь, то на едва распустившийся нежный бутон. Доброта ее оставалась неизменной, а вот внешне она сдала. В волосах почти не просматривались темные нити, седина стала сплошной. На бледном лице явственно проступали синеватые разветвления сосудиков. Мать таяла как льдинка — неприметно и безостановочно, оставаясь внешне деятельной и общительной.
На то время, когда меня навещали, дежурные сестры с веселым шушуканьем уводили мать к себе в процедурную. «Похищаем тетушку Зохру!» — восклицали они. Им нравилось открывать ей свои немудреные девичьи секреты, внимать ее добрым советам. Иногда в шутку они пытались отнять платок, прикрывавший ей нижнюю половину лица, и с притворно озабоченным видом передавали якобы слова главного врача, который из соображений гигиены велел подкоротить подол старомодной юбки у матери Вагабзаде.
— Могу ли я открыть лицо и выставить на обозрение свои морщины рядом с такими красотками, как вы? — добродушно отшучивалась мать.
Мать худела еще и потому, что не хотела есть больничную и вообще покупную городскую пищу. Она привозила с собою домашний острый сыр, а чтобы запах не расползался по всему этажу, куски его приходилось запихивать в стеклянные банки с крышками. Мать стеснялась лишний раз прикоснуться к своей пахучей снеди.
Вскоре мать стала любимицей всей больницы. Из соседнего отделения приходили хворые женщины и уводили ее к себе.
— Пусть Зохра погостит немного у нас, дорогой, — просительно говорили они мне.
Мать охотно откликалась на эти просьбы. Она приговаривала с улыбкой:
— Если захотят меня отставить от куриной фермы в колхозе, знаю, куда идти. За больными присматривать не труднее, чем за цыплятами. Знай весели их да отвлекай от болезней! Попрошусь на работу в больницу.
Но я-то видел, что больничный воздух идет ей во вред, она чахнет и слабеет. Наконец и резвушки-медсестры стали замечать неладное. «Что болит, тетя Зохра?» — участливо спрашивали они. Та лишь отмахивалась: «Разве я вам надоела, хотите спровадить? Мои крестьянские руки больше вам не в помощь?» Девушки, конфузясь, отступали.
Но однажды среди ночи я услышал глухой стук и проснулся. Мать упала на пороге. Я испуганно окликнул ее Она с трудом подняла голову:
— Что, сынок? Чего-нибудь хочешь?
— Ничего. Мне показалось, ты упала?
— Нет, миленький. Просто прилегла. Здесь, возле двери, прохладнее. Дремлю потихоньку.
Она села на полу, поджав ноги. Но лицо ее странно изменилось. Зрачки неестественно блестели, а щеки налились темно-багровым румянцем, словно ненадолго вернулась молодость.
Я затревожился и хотел позвать дежурную сестру. Приподнявшись на руках, перевалился к краю кровати; хотел спустить ноги и на коленях, не сгибая туловища, подползти к дверям. Мать поднялась было мне навстречу, но снова покачнулась и тяжело привалилась к стене.
Едва мои ступни коснулись пола, как боль пронзила позвоночник, и, теряя силы, я рухнул возле кровати. Очнувшись, увидал, что моя голова лежит на материнских коленях, а вокруг встревоженно столпились дежурный врач и медсестры. Пришлось покривить душой:
— Приснилось, что совсем здоров. В полусне хотел вскочить с кровати и вот…
Мать не проронила ни звука. Когда одна из медсестер случайно коснулась ее руки, то не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:
— О аллах! Тетя Зохра вся пылает! Она больна, ее надо уложить в постель!
Мать поспешно увели под руки, а меня снова подняли на кровать. Хотели послать телеграмму, чтобы немедленно приехал Амиль. Но мне больше хотелось увидеть ласковую Садаф. Чем старше становилась сестренка, тем явственнее в ней проступали черты нашей матери. Я так и называл ее «своей маленькой мамой». У нее был тихий мелодичный голос и всегдашняя готовность услужить старшим.
Но вот странность: едва приезжала кроткая Садаф, как Халима переставала навещать меня. Обыкновенно она являлась ежедневно с полной кошелкой фруктов и парниковой зелени. Когда я пробовал возражать, лишь беспечно махала рукой:
— Поправишься — объясняйся с моей уважаемой матерью сам. Это ее дары.
После того как Халима в присутствии Билала заявила, что готова возить мою инвалидную коляску, в ее упрямой головке замысел обрел, должно быть, полную законченность, и она, не сдержавшись, открыла свои чувства моей сестре, «безобидной деревенской простушке». Однако Садаф приняла новость совсем иначе, чем мыслилось Халиме. Не восхитилась, не бросилась обнимать будущую невестку. Промолчала. Мне же без доли сочувствия и теплоты, с иронической миной сказала потом:
— Откуда ты выкопал, гага, эту ненормальную дамочку?
Внутренне обиженный за Халиму, я все-таки не мог не усмехнуться ревнивой нотке, которая проскользнула в голосе милой сестры:
— Почему же ненормальную? Она излишне откровенна, не умеет таить чувства, это так. Но, уверяю тебя, вполне в здравом уме.
Садаф с сомнением покачала головой. Она не спускала с меня испытующего взгляда:
— Сама мне сказала: «Если Замин меня отвергнет, я потеряю рассудок!» Разве нормальная девушка бухнет такое про себя и чужого парня?
— Ну, тебе еще рано рассуждать о подобных вещах.
Я сознавал, что самое правильное было бы раз и навсегда запретить Садаф вмешиваться в мои сердечные дела. Но ведь я позволял ей ночи напролет рассказывать об учительнице Мензер. Более того, ждал этих рассказов с нетерпением и жадностью! Поэтому выговор так и остался непроизнесенным, и Садаф получила негласное право прохаживаться насчет Халимы сколько ей вздумается. Надо отдать сестренке справедливость, что после того, первого раза она вовсе не вспоминала Халиму. Отмахнулась от той, как от чего-то нестоящего и случайного.
Зато я во всех подробностях узнавал от нее о житье-бытье Мензер в те месяцы и годы, когда мы были с ней в разлуке. Она не расставалась мысленно со мною ни на минуту! Все, что она делала, соотносила с моей возможной похвалой или моим неодобрением. Я часто снился ей, и она с самым серьезным видом обсуждала потом эти сновидения с моей матерью и сестрой. Вела долгие беседы с Амилем, находя в их общении хоть частичное утоление тоски. Она по-прежнему обижалась на меня, мирилась со мною, ревновала и прощала, а я ничего этого не знал, не чувствовал! Я привык успокаивать себя мыслью, будто Мензер живет сама по себе и понемногу забывает меня. А охладел-то первым к ней, оказывается, я!..
Умненькая, чуткая Садаф своими рассказами как бы соединяла нас. В моем воскресшем сердце вспыхнуло прежнее пламя. Судьба знает, что делает! Кто сможет упрекнуть Мензер-муэллиме за то, что она взялась выхаживать калеку? Обо мне тоже не поползет ехидный шепоток сельских сплетниц, что вот-де ради вдовицы пренебрег невестами в цвету. «Кому он нужен? Хорошо, что его пожалела хоть Мензер!» — вот как станут теперь говорить.
Но ведь для нас обоих это не имеет никакого значения! Судьба долго петляла кривыми тропинками, пока, наконец, вывела нас на общий путь…
На смену Садаф приехал Амиль, уже почти взрослый, с молодым баском. Недавнее происшествие — то, как я шлепнулся с кровати и перепугал мать, — он умел представить уморительной проделкой. «Гага вечный торопыга», — со смехом твердил он. Брат по два раза на дню возил меня к матери и умел развеселить нас обоих. Матери еще не велели покидать постель. Говоря медицинским языком, у нее был тяжелый гипертонический криз, и всякое утро я с нетерпением спрашивал, как она провела ночь. Понемногу состояние ее улучшалось; а выдумки Амиля приобрели законченную форму семейного анекдота. Если его послушать, то я, оставшись в палате один, отлично допрыгивал до окна и, опершись о подоконник, любовался проходящими девицами. Естественно, мать своими неусыпными заботами мешала этому веселому времяпрепровождению, вот я и договорился потихоньку с врачом, чтобы у нее признали несуществующую болезнь. Что касается нашей нене, то у нее тоже будто бы была своя задняя мысль: покинув надоевший колхозный курятник, она вознамерилась всласть понежиться под теплым одеялом на мягком казенном тюфяке. Имелся у него и запасной вариант: мол, знаменитая куриная профессорша Зохра-ханум, плодотворно работающая над методом получения от несушек готовых цыплят без предварительного высиживания, переутомилась и нуждается в длительном отдыхе.
