Нет, все было правильно. Диски, лежавшие возле штанги, в точности соответствовали объявленному весу. Все было правильно, придраться было не к чему и оставалось лишь ждать.
Много раз, упорно и упрямо тренируясь, приближался Буйнарович к этому весу и каждый раз убеждался с горечью, что недостает последней малости: еще немного — и дотянул бы, осилил бы. Теперь же приказал себе: «Возьми! Ты должен взять!»
Продышался. Собрался каждым мускулом. Протер ладони магнезией. Пояс стянул туже. Ноги расставил шире. Наклонясь, намертво, в замок, схватился за штангу. «Возьми! Сейчас ты возьмешь! Ты должен взять!»
Дружки, теснясь у барьера, глядели недобрыми глазами. Однако Буйнарович не видел этих дружков: он и сейчас мысленно был свидетелем схватки рабочих с полицейскими.
Дружки глядели недобрыми глазами. «Вот вам! Вот!» — угрожающе произнес про себя Буйнарович и тут же (жгучее мгновение!) почувствовал, как прихлынула и заполнила все существо долгожданная всепобеждающая сила.
Вот! Весь ушел в богатырский жим. Вот! Бицепсы обозначились — каждый как до отказа натянутая тетива. Вот! Над головою замерла штанга!
Не сразу отозвался зал. Сперва только охнул, но в этом отголоске послышалось разное: не только тревога и раздосадованность, но и радость, восторг. Восторг одолел. И тогда оглушительным шквалом взметнулись аплодисменты, и с мест повскакали, и по проходам устремились вниз, вплотную к манежу, и тщетно старался сохранить улыбку чемпион (теперь по существу уже эксчемпион!): безнадежно тускнела и угасала его слава.
Вот когда наступил тот перелом, что назавтра принудил газеты признать «беспрецедентный триумф артистов советского цирка». Все рассыпалось в прах перед натиском ярчайших номеров, перед их жизнеутверждающей манерой. Все рассыпалось в прах — оглядка, недоверие, предвзятость. С этого момента галерка задавала восторженный тон, и партеру не оставалось ничего другого, как покорно следовать за нею. Выглянув в зал, Костюченко заметил Дезерта: по-обычному держась очень прямо, импресарио до того сжал бескровные губы, что они слились в белую, судорожно искривленную черту.
Немалый успех выпал и на долю Адриана Торопова, как и всегда выступившего с мячами, одними лишь мячами. Номер не отличался внешней броскостью, но в зале находились зрители, помнившие еще короля жонглеров Энрико Растелли. И это они — требовательные ценители — первыми признали талант молодого, доселе им неведомого жонглера. Первыми порадовались той безупречной легкости, с какой совершал он труднейшие комбинации.
В заключение номера Торопов кинул в зал небольшой, пестро раскрашенный мяч. Жестами пояснил, что просит вернуть назад, а затем, устремясь навстречу, принял мяч на палочку зубника. Снова кинул. Снова поймал. Это было одинаково и веселой игрой и маленьким чудом: из любого положения мяч беспрекословно возвращался на зубник. Когда же, кинутый в последний раз, он долетел до заднего ряда галерки, Торопову пришлось так долго дожидаться, что он даже нетерпеливо прихлопнул в ладоши. Мяч наконец вернулся, и жонглер, поймав его, покинул манеж.
Костюченко мог быть доволен. Первое отделение программы прошло отлично. Предстояло второе — аттракцион Сагайдачных. Казалось, беспокоиться было не о чем. И все же, памятуя о том, что второе отделение должно не только закрепить успех первого, но и стать вершиной всей программы, Костюченко испытывал невольную озабоченность. Он решил отправиться в зал, чтобы оттуда смотреть «Спираль отважных».
Перед началом аттракциона (уже прозвенел последний звонок) Сагайдачный взглянул на жену. Она стояла рядом: одна рука на руле мотоцикла, в другой защитные очки. Только теперь Сагайдачный разглядел, как переменилось лицо Анны — бледное, похудевшее и все-таки озаренное красотой. Однако не той, какую он видел прежде.
Это была иная красота — преображенная, выстраданная, таящая в себе следы пережитого.
— Аня! — негромко произнес Сагайдачный.
Она услыхала, полуобернулась, ответила улыбкой. «Тебе стало жалко меня? Не надо. Не хочу, чтобы ты меня жалел. Сама должна справиться со всем, что случилось!»
На том и оборвался, едва завязавшись, безмолвный разговор. Донесся марш, инспектор подал знак, и оба гонщика, оседлав машины, коротким толчком ноги включив моторы, устремились на манеж, на трек.
Заняв место возле Дезерта, Костюченко смотрел «Спираль отважных». Смотрел, убеждался в неизменности мастерства, но еще не мог определить — захвачен зал или лишь проявляет любопытство. Рев моторов глушил все звуки. Лицо Дезерта хранило непроницаемость. Не изменилось оно и тогда, когда, сойдя с мотоцикла, Сагайдачный пригласил Анну подняться с ним вместе внутрь глобуса (для зарубежных гастролей именно так оформили шар: на его серебристую поверхность нанесли очертания пяти континентов)', скрипка возвысила свой чистый голос, Анна движением глаз ответила: «Я готова!»— и зал точно подался вслед за ней. Даже теперь Дезерт еще сохранял ледяную отчужденность.
Давно — может быть, никогда еще прежде — так не работалось Сагайдачному. С каждым новым витком взлетая все выше, все круче и отвеснее, он безошибочно чувствовал, что Анна рядом с ним и что в эти мгновения она объята таким же пламенем — тем, что воедино сплавляет работу с искусством, искусство с жизнью. И он, Сагайдачный, вдруг почувствовал себя как бы заново соединенным с женой — не только спиралью аттракциона и не только жизнью в цирке, но и всей полнотой своей жизни — нарушенной, почти поломанной и все же обещающей возвращение к лучшему.
Виток за витком. За петлею петля. Все непостижимее становилась работа гонщиков. И все напряженнее безмолвие зала. Оторвав глаза от манежа, Дезерт окинул быстрым взглядом зал. Увидел тысячи прикованных лиц. Тысячи широко раскрытых глаз. И отблеск в глазах, какого прежде никогда не видел. Нет, видел. Но не здесь. Далеко отсюда. В России. Неужели и в чужой, в незнакомой им стране советские артисты владеют секретом все так же околдовывать зал, каждого, кто находится в зале?!
Виток за витком. Петля за петлей. Еще петля. Что же виделось в эти мгновения зрителям?
Человеческая память вмещает многое. Следя за работой отважных мотогонщиков, зрители обуреваемы были разными чувствами. Одни не могли не вспомнить тех советских людей, что, первыми врываясь в города, кинутые врагом, водружали над ратушной башней знамя армии-освободительницы. Другим в гуле и реве моторов слышался ход моторизованных советских частей: не позволяя себе передышки, части эти преследовали и подавляли гитлеровские банды. А третьи, видя на глобусе контуры пяти континентов и ту спираль, что взмывала, взвивалась все выше, думали о краснозвездных космических кораблях, о трассах, что этими кораблями прокладываются к другим планетам.
Безмолвие зала сделалось теперь не только напряженным, но и будто окаменевшим. Когда же в финале аттракциона грянули аплодисменты, в них была такая громоподобность, что Костюченко не смог расслышать Дезерта.
Вместе вышли из рукоплещущего зала, и господин импресарио заявил:
— Готов пролонгировать ваши гастроли. На такой же срок. На таких же условиях. Надеюсь, они взаимовыгодны?
Представление окончилось. В опустевшем зале выключили свет. А за кулисами все еще не могло утихнуть радостное оживление.
Расставшись с Дезертом, обещав ему завтра же снестись с Москвой, Костюченко отправился за кулисы: надо было поздравить артистов.
— Александр Афанасьевич! — громко окликнул Торопов (он стоял, окруженный товарищами). — Поглядите! На том мяче, что с галерки не возвращался долго. Написано что-то на мяче!
Костюченко пригласил переводчика, и тот прочел торопливо написанную строку: «Мы с вами всегда, советские товарищи!»
И тогда к мячу протянулось множество рук. Каждому захотелось притронуться к пестрой упругой его плоти.
— На всю жизнь сберегу этот мяч, — сказал Торопов. — Как самое дорогое!
Их было много — бережных рук, сомкнувшихся над мячом. Были и молодые руки, и натруженные долголетней работой. Была могучая длань Буйнаровича, и все еще сильная, ко многому еще способная — Сагайдачного, и тонкая — его жены. И рука Костюченко. И она сомкнулась с остальными.
— На всю жизнь! — повторил он про себя, встретившись глазами с Тороповым. — Навсегда, на всю жизнь!
1. Авизо — закулисное уведомление о порядке выхода артистов на манеж по ходу программы. Так же называется и закулисное репетиционное расписание.
2. Антиподист — артист, жонглирующий предметами в лежачем положении, при помощи ног.
3. Антре — выход клоуна или клоунов с самостоятельным номером в программе.
4. Бамбук — воздушный гимнастический снаряд, обычно изготовляющийся из легкого металла. Шест с укрепленными на нем петлями и перекладинами дает возможность исполнять ряд эффектных трюков.
