«Замужем?»
«Давно».
«Кто он, твой муженек?»
«Николай Прохоров, инженер. А что?»
«Так, ничего… Любишь мужа?»
«Что за вопрос? — Она улыбнулась своей прежней, понимающей улыбкой. — Ты ведь тоже женат?»
«Недавно обручился… А что?»
«Так спросила… Кто же она?»
«Мария, учительница»…
«Любишь?»
«Зачем же сама спрашиваешь?»
Он предложил подвезти ее домой. Она отказалась.
«Мы живем вон в том, что под черепицей, доме, — сказала она. — Снимаем комнату. Коля наотрез отказался жить в зятьях. Но нам стансовет уже выделил план недалеко от дома отца, и мы скоро начнем строиться».
«Зачем же обзаводиться своим домом?»
«А что? По-твоему, лучше жить на квартире?»
Барсуков тогда уже, при первой встрече с Дашей, почувствовал, что напрасно приехал в Холмогорскую. Он пожелал ей успеха в строительстве дома, и они расстались.
Молчалива и сумна ночь в Казачьем курене. Ветерок, заглядывая в комнату, трогал оконную штору, она хлопала, как птица слабым крылом. Слышалось сонное шуршание озера — вода то накатывалась мелкой рябью на гальку, то откатывалась, и казалось, что озеро дышало — ровно и спокойно.
Вытянув ноги и закрыв глаза, Барсуков полулежал в кресле, прислушивался к непривычным звукам и видел Дашу. Она стояла перед ним, все такая же улыбчивая и веселая. «Что ж ты пригорюнился, герой?» И вот так она появлялась часто и всегда что-то говорила ему. Стоит ему закрыть глаза и задуматься, а Даша уже тут как тут, и он радовался, что мог видеть ее. Значит, не год и не два, а почти двадцать лет в душе у него жило, теплилось это радостное чувство, он привык к нему, сроднился с ним, не в силах представить себе, как бы он жил, если бы этого чувства не было. Оно не только радовало, а и, как он не раз убеждался, помогало ему в работе. Что бы ни делал, каких бы успехов ни достигали «Холмы», а стало быть, и он, как председатель, ему всегда было приятно сознавать, что об этих успехах знает Даша. И когда ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда, он не утерпел и со Звездочкой на груди приехал на машине к Даше, будто бы по делу, чтобы поговорить с Николаем о покупке новых грузовиков, а на самом деле хотел показать Даше свою золотую награду.
«Боже мой, Миша! Какой ты стал!»
«Какой же? Обычный»…
«Ну, нет, не обычный, а какой-то особенный… Ну, поздравляю!»
«Спасибо, Даша»…
Он и секретарем парткома рекомендовал ее исключительно потому, чтобы она всегда находилась с ним рядом и чтобы можно было видеть ее каждый день, и не в мечтах, а наяву… И вот теперь его сердечным тайнам, которые так долго и так надежно хранились в нем и служили ему опорой, приходил конец.
«Зачем же мне вдаваться в глубокие рассуждения? Зачем думать о ней и жить несбыточными надеждами? — думал он. — Необходимо теперь же на что-то решиться — раз и навсегда. А вот на что именно решиться? Этого я не знаю. Было бы самым лучшим решением, какое только можно придумать, это жениться на Даше. Но как жениться? Разве это сейчас возможно? Она не девушка, я не парень, люди мы немолодые, да к тому же еще и семейные. Допустим, свершилось бы чудо и мы поженились бы. Какие невероятные сплетни поползли бы по станице, какими грешниками мы выглядели бы в глазах холмогорцев? И разве после этого можно нам оставаться в Холмогорской? А без Холмогорской мне не жить, я весь в ней, навечно, пуповиной прирос к ней. А что скажет Солодов, да и не только Солодов? А что скажет Василий Максимович Беглов? Так что же делать? Но всяком случае, не обнимать ее, не строить из себя станичного парубка и не ставить себя в дурацкое положение, а выбросить все из головы и забыть. Сколько раз говорил себе: реальная жизнь, как ты к ней ни подступись, никак не похожа на мечту».
Тут он открыл глаза, увидел побелевшее окно. В комнате заметно посветлело, ночь уже была на исходе. Хорошо бы успеть хоть немного поспать. Надо было выбросить из головы всякие думки о Даше, лечь в постель и уснуть. Лечь-то он лег, и постель была свежая, мягкая, и в открытое окно веяло прохладой, и было слышно слабое дыхание озера, а уснуть все равно он не мог. Лежал и думал, только теперь уже не о Даше, а о тех делах, которые выстроились перед ним и поджидали его.
Дел было много. Первое — и оно беспокоило больше всего — касалось предстоящего выступления на собрании районного хозяйственного актива. Раньше, бывало, к таким выступлениям Барсуков не готовился. Поднимался на трибуну, обводил взглядом переполненный зал и спокойно говорил о том, что в «Холмах» уже было сделано, а что еще предстояло сделать. Теперь же он намеревался прочитать речь, заранее написанную и, как ему казалось, несколько необычную. Вообще он не собирался выступать. Теперь же он твердо решил выступить, ибо считал, что то, о чем он так много думал в последние дни, должны знать все. Ему хотелось сказать с трибуны что-то такое важное, значительное, о чем другие председатели, возможно, и подумать не могли и о чем сам он раньше не мог бы сказать. Он много размышлял, записывал свои мысли и теперь, лежа в постели и чувствуя, как холодный ветерок путается в чуприне, в уме повторял свои записи и понимал, что еще не все им продумано и не все записано так, как надо было бы записать и продумать, и что завтра, вернее, сегодня придется сделать новые записи, а времени оставалось мало.
Второе дело — все тот же, изрядно надоевший ему Казачий курень. Он сидел в голове и не давал покоя ни днем, ни ночью. Не так давно Барсуков вместе с Дашей все же побывал на концерте художественной самодеятельности и послушал разудалые частушки о курене и о себе. Частушки были шуточные, не злословные. После концерта, когда они вышли из Дворца культуры, Даша спросила:
— Михаил, как тебе понравилось народное творчество?
— А что? Понравилось, — ответил Барсуков. — Молодцы! Слова подобрали хлесткие, да и пели девушки задорно. Мне тоже досталось…
В тот же вечер, придя домой, он сказал сам себе:
«Ну, все, хватит! С куренем надо кончать».
Но как кончать? Находясь сейчас в курене, он подумал о том, что, может быть, следует отдать это помещение под станцию рыбоводства и повести рыбное хозяйство в «Холмах» на научной основе, чтобы оно приносило доходы. Подумать об этом заставил разговор с Коньковым о том старике, который каждый день сидел с удочкой у озера. Да, старик был совершенно прав, рыбное хозяйство в «Холмах» велось из рук вон плохо. Барсуков решил сегодня же повидаться и поговорить с этим ихтиологом о рыбоводстве в «Холмах». Вот тогда бы и пригодился Казачий курень.
Третье дело — поездка в «Россию». Давно он собирался побывать у Василия Васильевича Харламова. Хотелось познакомиться с хозяйством «России», посмотреть, как оно ведется, так ли, как в «Холмах», или не так, чему-то поучиться у своих соседей, а главное — по душам поговорить с Харламовым. И он подумал: когда же это лучше сделать? До выступления на собрании районного актива или после?
Четвертым, и немалым, делом было строительство межхозяйственного мясопромышленного комплекса. Время уходило, давно подоспела осень, а о начале строительства ничего не слышно. Подумал он и о жалобе старика Беглова. Все больше и больше Барсуков склонялся к мысли, что Василий Максимович был прав, что холмы можно было бы не трогать и построить комплекс на берегу Кубани — места много. Если же по проекту нужно возвышение, то его можно сделать, так что не обязательно для этого использовать холмы. В числе записей для выступления на собрании районного актива была запись о холмах и о затянувшемся строительстве. Хотелось ему поговорить с Дмитрием Бегловым. Дмитрий же, как на беду, в Холмогорскую не приезжал. Последний раз он был в станице в конце июля, взял с собой Гришу, чтобы устроить его в Степновске в музыкальное училище, и уехал. Повидаться с ним тогда Барсукову не довелось.
Пятое дело касалось Никиты Андронова. Никиту нужно было поддержать, поставить, как говорил Барсуков, «на собственные ноги». Но задача эта оказалась непростой. От работы Никита отказался, в свой дом не приходил. Днем где-то пропадал — не то за Кубанью в лесу, не то в степи, — а ночевал у родителей. Не так давно Барсуков пригласил Никиту для беседы. Тот пришел не в назначенный день и час, а через неделю, был по-волчьему угрюм, на Барсукова не взглянул и на вопрос, почему пришел с таким опозданием, не ответил. Барсуков предложил ему бензовоз: доставлять к тракторам горючее — работа не трудная, а заработная. В ответ Никита потер кулаком заросшие жесткими волосами щеки и отрицательно покачал головой.
«Это что значит? — спросил Барсуков. — Намерен бездельничать? Так или не так?»
Никита промолчал.
Тем временем заря уже успела развесить на окнах свои яркие ситчики, начинало рассветать, и Барсуков наконец уснул, так и не дождавшись ответа Никиты. И над озером уже заполыхало солнце, и в комнате уже все было залито светом, и Коньков уже два раза тихонько приоткрывал дверь, беспокоился, потому что остывал приготовленный им завтрак. Барсуков же все спал и спал, усердно посвистывая носом. Будить его Коньков не решался и хорошо сделал, что не разбудил, потому как мог помешать Барсукову досмотреть престранный сон. Будто бы он и Даша стояли в какой-то церквушке под венцом и венчал их не поп, а Казаков, одетый в поповскую рясу. Он заставил новобрачных поцеловаться, потом дал им кольца и велел обменяться ими. И тут же, сняв рясу, Казаков увел молодоженов из церкви. Дашу усадил в одну «Волгу» и сказал шоферу, чтобы ехал в Холмогорскую, а Барсукова — в другую «Волгу», приказав шоферу побыстрее ехать к Труновскому озеру.
