Что-то говорит Комолов, жесты у него выразительные. А Дорошин знает, что самое страшное — это если его отправят на пенсию. Пусть даже с орденом. Тогда уже все.
А может, оставят? Ведь теперь потянуть такую махину может только он, старый боевой конь Дорошин. Он уже обжигался, он знает, как надо ставить дело. А придет другой, скажем, даже такой, как Володька? Он жилы сорвет, а дело не закончит. Потому что надо сделать карьер. Это не дом построить. Это больше, чем построить город. Вот пройдут пятидесятиметровую отметку… Хлынет вода… Надо будет ставить земснаряд… Потом дренаж вводить в строй… Одна ошибка с обводнением — и пиши пропало… Миллионы уйдут на исправление промаха. А миллионы впустую — это конец любому руководителю, как бы ценен он ни был… Придется идти рядовым снова. Таких вещей не прощают. Только он, Дорошин, умеющий взвесить риск и выгоду, только он может выйти без потерь. Он это умеет. И дайте же ему сделать это последнее большое дело.
— Я приеду к вам, Павел Никифорович, — говорит первый секретарь и улыбается почти дружески. И руку жмет.
Значит, они уже уходят? Все закончено. Нет, обком не будет отправлять его на пенсию. Иначе Дронов не прощался бы с ним так дружески. Он просто отметил промахи. Да что, первый год они знакомы, что ли? Сколько раз в трудную минуту шел к нему Дорошин и всегда находил поддержку. Удивляло его то, что этот молодой еще человек так умеет найти слово в поддержку и в то же время двумя-тремя фразами может сделать несоизмерно больше, чем другой получасовым криком и руганью. Нет, он будет работать, он дождется своего карьера. Он увидит новую руду.
Комолов шагает рядом. Улыбается:
— Да… А вы, оказывается, умеете пугаться, Павел Никифорович. Не думал.
Вот он ему сейчас ответит. Пусть знает:
— Я боюсь одного: пенсии… Вот чего я боюсь, Геннадий Андреевич.
И лицо у Комолова стало вдруг серьезным:
— А вас мы и не собираемся отправлять на отдых, Павел Никифорович. И обком такого же мнения, насколько я понял. Вы еще нужны. Ваш опыт, ваше умение организатора. Об этом речи пока нет.
Нет, он ничего мужик, этот самый Комолов. Он ведь недавно в аппарате министерства… А до этого был и инженером, и генеральным директором комбината в Сибири, и начальником главка… Хлебец наш он знает во как хорошо. Со всеми его привкусами и особенностями.
И знает вечную гонку за тоннами руды, когда нет роздыху и сна и когда забываешь, что вокруг тебя живет целый мир и что он гораздо шире, чем тебе кажется. И не будет он делать никаких подрывающих авторитет Дорошина докладов министру, и не будут делать событий из его ошибок. И вообще, откуда он взял, что все вокруг только и думают про то, чтобы убрать его из гендиректорского кресла по старости и непригодности? Нет, то, что он сделал, помнят и ценят его умение. И он еще поработает.
На улице ясное небо… И голуби у площади перед зданием обкома ходят мирно и не боятся людей. И Вечный огонь горит ярко над могилами тех, кто погиб в этих местах в сорок третьем… Вот им сейчас и пойдет он поклониться, подумать над жизнью, над долгом солдатским, потому что его-то пока в запас еще не отправили. А Комолов пусть постоит рядом. Он помоложе. И помолчит, хоть и начальство. Минута святая…
Как-то отошел Рокотов от всех дел по Кореневке с выходом на работу Дорошина. Сейчас уже нечего было сказать в адрес Павла Никифоровича: старик развернулся крепко. Особенно после приезда московского гостя. Узнал Владимир о его визите от Михайлова: оказывается, Комолов хотел его увидеть, поговорить. Как же его не предупредили?
Впрочем, жалеть было некогда. Начиналась новая стадия — уборка свеклы. В районе с ней не совсем благополучно, и надо было самому вмешиваться в ход дел, проводить бесконечные совещания, семинары, проверять готовность техники и свекловодческих звеньев, складские помещения, добиваться в области транспорта для вывозки. Забот было столько, что он не мог даже с ребятами увидеться, хотя слухи до него доходили странные и непривычные, будто жениться собирался Ряднов, будто бы ходил уже к Дорошину просить квартиру и тот пообещал в первом же доме, который будет готов к сдаче. Ай да тихоня, ай да Петя. Ни с кем не встречался, ни с кем его не видели — и вдруг… Впрочем, ничего удивительного. То же самое когда-то скажут и о нем, о Рокотове. И скоро скажут.
Первые сентябрьские дни были тихими, солнечными. Небо сияло яркой голубизной. Деревья расцветились в самый немыслимый цветовой колер. Роса по утрам холодила. Природа будто притихла перед осенними переменами, готовясь и к ливням, и к ветрам жестоким, и к октябрьским ранним морозам.
Завершились заботы и по другому важному делу: обмену партийных документов. Поругали райком за некоторые ошибки в этом вопросе на одном из обкомовских совещаний. Настроение у Рокотова было крепко подпорчено: говорилось резко. Не улучшилось оно и после того, как в выступлении секретаря обкома была сделана оговорка, что первый секретарь в районе молод и, может быть, поэтому не смог продумать весь комплекс проблем, связанных с обменом. В машине Михайлов сделал неуклюжую попытку сгладить впечатление, однако у Рокотова уже создалось мнение, что и он разделяет выводы обкомовцев.
Несколько дней возвращался мыслями к злополучному совещанию. Анализировал свои поступки, работу за эти считанные месяцы. Получалось и впрямь не очень складно. Более того, плохо получалось. Основная тяжесть ложилась на Гуторова: тот и планом больше занимался, и делами производственными вообще. Михайлов, кроме тех заданий, которые ему давались, выполнял только свой круг обязанностей: оргработа, промышленность. Выпадало сельское хозяйство, потому что секретарь по пропаганде Куликова, учительница по профессии, тоже работала не так давно, всего второй год, и навыков у нее было не густо.
Вспоминал Рокотов свои недели, когда, кроме забот по Кореневке, не было у него ничего иного. И Михайлов не подсказал, не предупредил. Только Гуторов вот нашел в себе силы сказать горькую правду.
А что его предупреждать! Три года был секретарем парткома комбината. Комитет на правах райкома. Знал всю сложность и трудность партийной работы. Справлялся. А тут, видите ли, няньку ему подавай… Чтоб рассказала, что и почему?
Привычка судить себя так же строго и беспощадно, как других, доставляла сейчас Рокотову много трудных мыслей. Какой он партийный работник? В открытую говорят о нем, что слаб, что не может быть хозяином района. А это означает, что его ошибки видят и другие. Как же он может жить спокойно дальше? Имеет ли право?
Вот в таком настроении приехал он однажды в Матвеевку. Как всегда вечером. Машину оставил у пруда, чтобы не маячить перед окнами Веры. Зачем ей лишние разговоры?
Долго сидели на высоком берегу пруда.
— Ты знаешь, я хочу понять одно: имею ли я право быть на этом месте, если не клеится работа? Разговоры, улыбки за спиной… Трудно очень.
Она ответила не сразу. Потом сказала:
— А может, тебе все это кажется? У нас в колхозе о тебе говорят как об очень сильном и умном человеке. Если б не ты, наши села снесли б. А если ты торопишься?
Они не договаривались переходить на «ты». Просто, когда он приехал к ней после того вечера, решившего все, она сказала ему просто и спокойно:
— Заходи в дом… Ведь надо же тебя хоть познакомить с бабой Любой.
— Мы уже знакомы, — пошутил он.
— Заходи, — повторила она и пошла впереди него, показывая дорогу.
Они хорошо посидели в тот вечер втроем, и Рокотов даже играл на гитаре. Баба Люба предлагала вкусную домашнюю наливку, но он отказался, сославшись на то, что ему предстоит еще возвращение в город за рулем машины. Говорили о всяком, в том числе о будущем карьере рядом с Красным. Баба Люба охала, когда узнала, что руду будут взрывать.
— Война, чистая война… — повторяла она, и Рокотову с большим трудом удалось ее убедить, что взрывы бывают раз в неделю, что они совсем не страшные и в этих местах почти не будут слышны.
А потом они стояли у машины, и Вера была какая-то грустная, и он боялся спросить ее о причине этого. Когда же набрался смелости и задал все ж ей вопрос, она усмехнулась и не ответила. Только глянула на него долго и внимательно. И не оттолкнула, когда он привлек ее к себе.
Разговоров об их будущем у них не было никогда. Будто все определено уже давно и не требуется никаких дополнений и пояснений. Сейчас они просто привыкали друг к другу, и это было настолько естественно, что каждый вопрос мог внести в их отношения только недоумение. Рокотов старался бывать у нее как можно чаще, но не всегда это получалось, и, когда у него выдавалась минута и он приезжал в Матвеевку, Вера встречала его одним и тем же вопросом:
— Опять вечером? Ты знаешь, у меня скоро сложится мнение, что ты кого-то боишься.
