Датаев покраснел. Вот и пришел тот день, которого он боялся. Заговорил все-таки народ, и знать ничего не хотят люди про те обстоятельства, что заставили его пойти на сделку с совестью. Там, в райцентре, ничего не принимают к сведению, требуя рапорта о выполнении плана. Невольно и Казбек стал больше думать о плане, чем об урожае. Сложилось так, что из-за засушливого лета травы не удались и кормов не хватало. Зимой надои оказались намного ниже, чем предполагалось. Как ни старались за счет летних надоев наверстать, покрыть недостающие для выполнения плана тонны молока — ничего не получилось. Колхоз, который имел хорошие показатели по производству и продаже мяса, зерна, шерсти, скатывался в число отстающих. И тогда под давлением добровольных советчиков, нашептывавших, что несправедливо, когда передовой колхоз окажется в таблице ниже, чем колхозы с ловкачами-руководителями, Казбек пошел на то, чтобы приобрести в сельпо масло и сдать его в зачет плана. Он уверял себя, что идет на это в первый и последний раз, но появлялся новый тупик, и опять: «Ты просто подписываешь бумажку-справку. Какой от нее ущерб? Никакого! Так что смелее!»
— … А о том ты не подумал, что твоя сделка с совестью развращает людей, убивает веру в справедливость, любовь к труду и земле?..
— Правильно ты говоришь, Ацамаз! Надоело все это! — зашумели колхозники. — Ворами по его милости себя чувствуем…
— Беспокоясь о цифрах, вред несешь и колхозу, и обществу, а, значит, и нам, — гневно продолжил Ацамаз. — Нет, Сослан, только своими желаниями полеводы не смогут ежегодно добиваться хороших урожаев. Нужно, чтобы и Датаев, и те, кто вырабатывает удобрения, и те, кто доставляет их, и те, кто обрабатывает семена, и механизаторы, и те, кто изготовляет запчасти, и многие-многие еще другие люди, работающие и в городах, и на селе понимали, что они трудятся на урожай. И насчет рекорда я согласен с Сосланом. Какой это рекорд, если добились мы его, борясь не с землей, не с природой, а сами с собой, со своей расхлябанностью?
… Покачиваясь на выбоинах и кочках, «Крошка» поползла к трассе. В машине стояла тишина. Дзамболат пристально глядел на дорогу и упорно что-то обдумывал. Он так ни слова не произнес с той самой минуты, как они заглянули в телевизионный автобус и увидали на экранах Сослана. Старец помнил правнука еще застенчивым малышом, прятавшимся за спину матери, несмело поблескивавшим глазенками из-за ее юбки… А теперь каким стал…
От раздумий его оторвал голос Майрама.
— Я вам рассказывал про Илью, моего друга. Вчера я увидел его машину на стоянке такси. Сразу подумал: откуда у не го взялось терпение? Он на месте не стоит, все колесит по улицам, все кажется ему: такси ищут там, где нас нет сейчас. А тут стоит. Я посигналил ему — не слышит, заглянул в салон и даже присвистнул от удивления. Да Илья ли это? Он сидел, уткнувшись носом в книгу! Я выхватил ее. Чудеса! Даже не детектив! Это была «Алгебра»! Представляете? «Зачем тебе?» — спрашиваю. А он вспыхнул, сердито отнял книгу, завел мотор и рванул когти. И знаете, когда его машина скрылась за углом, не по себе мне стало. Со мной всегда так случается. Я ведь даже рад, что Илья за ум взялся. А сейчас думаю: может, и мне присоединиться к нему? — и усмехнулся: — По вечерам вдвоем интереснее ходить в школу, — глаза его посерьезнели.
Сослан молча кивнул головой, соглашаясь. И тут у Дзамбалата вырвалось:
— Эх! Вот теперь я могу с легкой душой уйти к предкам… Сослан покосился на прадеда, и в глазах его запрыгали веселые бесинки:
— А не жаль умирать?
— Жаль, — согласился старец. — Я много прожил. Я много видел. И хорошего, и плохого. Я много думал — и о своей жизни, и о каждом из вас. Теперь знаю: наступает день, когда тело устало жить, перестает подчиняться. Смерть стучится, а тебе не хочется впускать ее, потому что жить не надоело. И никогда не надоест! — Дзамболат посмотрел на правнуков усталыми глазами и неожиданно признался: — За то, чтоб еще один день прожить, я отдал бы все прежние годы.
— Все? — не поверил Сослан.
— Все! — серьезно подтвердил Дзамболат.
— Не ценишь их или не интересно прожил? — переспросил Сослан, уверенный, что ему простится любой вопрос и прадед не станет упрекать любимчика в мальчишеской выходке.
— Ив свое удовольствие жил, и много интересного было, и ценю то, что удалось увидеть за долгие годы… Но еще один день жизни! Целый день?! Дышать, видеть небо, слушать шум речки, любоваться горами…
Сослан пораженно смотрел на старца, говорившего о близкой смерти с таким спокойствием и откровенностью. Нет, в его голосе не было страха смерти. Он говорил не о ней, а о жизни, ее торжестве…
— Мне, с высоты моего возраста, кое-что видно, чего ваши глаза не разглядят, — продолжил Дзамболат и усмехнулся: — Хотя я в школу и в университет не ходил. Зато на своей шкуре прочувствовал, какой была жизнь и какой стала. Присматриваюсь я к вам, молодым, и вижу: много дней теряете. Будто миллион их вам отмерен. У меня в ваши годы всегда времени не хватало: и то надо было успеть сделать, и другое, и третье… А разве сейчас мало дел?..
Верно, — ахнул Майрам. Ох, и проницательны старые глаза Дзамболата! Легко мы живем, щедро разбрасываемся своими днями и годами. А ведь впереди у каждого маячит тот момент, когда вдруг выяснится, что нужен, крайне необходим еще один единственный день жизни, чтоб сполна насладиться миром, всем тем, что так богато дает нам природа, чего мы в буднях и мелких заботах не замечаем, мимо чего проходим до самого последнего мгновенья, когда вдруг тебя озаряет главная истина, что не хлопоты, не чины, не должности, не застолье и слова — и чем мы еще там засоряем дни своей жизни? — важны и необходимы, а отрада оттого, что ты дышишь, радуешься солнцу, небу, дождю, пению птиц… Счастье то, что ты ЖИВЕШЬ и ЧЕМ ЖИВЕШЬ! Жаль, что человек поздно познает эту истину, тогда, когда самый главный день жизни ему уже никто не в состоянии дать…
Майрам вспомнил сочинение, которое Илья читал таксистам на привокзальной площади. Прав Илья: не задумываются люди, зачем родились, для какой великой цели. Мир па самом деле тесен. Майрам отчетливо представил себе, как люди тысячами невидимых нитей связаны друг с другом, живя в отдаленных местах, несхожие обычаями, языком, характером, устремлениями. Каждый из них связан с людским океаном. Назови два отдаленных народа — и отыщутся нити, связывающие их, несмотря на тысячемильные расстояния. Майрам почувствовал себя конструктором, который воочию ощущает действие будущей, только еще разрабатываемой на ватмане машины. Так диспетчер аэропорта держит в своей голове нити всех прибывающих и отбывающих самолетов, лавируя ими, чтобы избежать столкновения двух воздушных лайнеров. Так тренер футбольной команды мысленно видит каждый ход своих игроков, неумолимо ведущий к взятию ворот соперника. Зная о существовании этой густой сети людских связей, разве можно жить по-прежнему? Нет, никак нельзя!..
Точно догадавшись, о чем думает правнук, старый Дзамболат втянул в себя воздух из трубки, выпустил дым и сказал, ткнув мундштуком в грудь Майрама:
— Если человек родится, — то для чего-то же! Все мы причаливаем к этому миру одинаково: неистово голося о свершившемся чуде и заранее рыдая по надеждам и чаяниям, которым не сбыться, звонко радуясь солнцу и надрывно горланя в предчувствии страданий, наперед уготованных судьбой. Прибываем к живым одинаково, а покидаем их — каждый на свой манер… Тебе, Майрам, было два годика, когда случилось это, ты не можешь помнить…
Мурат приехал за полночь в Хохкау. Предчувствие одолевало его. Приехал, чтоб обнять отца, взглянуть на аул, увидеть восход солнца в горах. Здесь, на нихасе и пробыл всю ночь в ожидании зари. Здесь ему и стало плохо. И я, и Хамат, и Иналык, и Дахцыко находились возле него. Он умер, как настоящий мужчина, ушел, как и прожил жизнь: с думой о других, пожелав каждому из нас многих лет жизни… Больно мне было, очень больно. Подумать только: ведь я сыновей своих пережил! Плохо, плохо, когда дети умирают, а отцы живут… Несправедливо это по отношению и к ним, и к нам…
Сообщили начальству. Правительство республики специально собралось, чтоб обсудить, где хоронить Мурата. Решили — в столице республики, на видном месте — на Тбилисском шоссе. Я не возражал. Раз сын заслужил такие почести, пусть хоронят в городе, и там его навещать стану. А пока он лежал в доме, который сам же вместе со своими братьями строил. Отовсюду — из близких и дальних мест приезжали люди. Ни отдаленность Хохкау, ни сложность и опасность дороги не останавливали их. Каждый считал своим долгом почтить память героя…
Случилось так, что в день смерти Мурата из Закавказья через перевал направлялся в долину незнакомец. Нагрянул он в Хохкау не ко времени. Увидев крышку гроба, застывшую у настежь распахнутых ворот дома, он почтительно приблизился к горцам и, выразив соболезнование, с неожиданной доверительностью спросил:
