— Кононыхин. Ефим Кононыхин.
— И далеко ты теперь, Кононыхин, идешь?
— Дак верст тридцать… ежели напрямую. Деревня Коргон.
— А ты? — глянул на другого.
— Трусов моя фамилия, товарищ комиссар, я тоже из Коргона…
— Трусов, значит? — переспросил Третьяк, усмехнулся чему-то и перевел взгляд на третьего, но вдруг отвернулся и твердо сказал: — А теперь второе условие: оружие, какое у вас имеется, сдать. Все! Можете уходить.
Однако, несмотря на все потери, повстанческий отряд с каждым днем возрастал. И однажды решился даже, используя внезапность, атаковать находившуюся в Сентелеке казачью часть. Атака получилась внушительной, и казаки, оставив село, в панике отступили. Однако и повстанцы задерживаться тут долго не стали и в тот же день двинулись вверх по реке Белой, на деревню Чечулиху… Опомнившиеся казаки вскоре вернулись и кинулись вдогонку. Кроме того, слева от Чуйского тракта все ближе и ближе подходили регулярные части полковника Хмелевского, пытаясь настигнуть отступающих партизан и, зажав их в горных теснинах, полностью уничтожить. Что делать? Мнения командиров разделились: одни предлагали выбрать хорошую позицию, закрепиться и дать противнику бой — пример внезапного взятия Сентелека был живым и убедительным подтверждением возможностей отряда; другие поддерживали Третьяка: сегодня важнее — сохранять и накапливать силы для грядущих боев. А взятие Сентелека — это скорее тактический ход: пусть враг помнит, что партизаны в любое время готовы перейти в наступление.
— Вот и давайте перейдем, — настаивали сторонники немедленных и решительных действий.
— Нет, товарищи, — возражал Третьяк, — нам теперь не стоит ввязываться в мелкие стычки… Риск — дело благородное, но рисковать надо с умом.
— Сколько же можно отступать? Люди теряют не только силы, но и веру в свои силы.
— А вы им внушите эту веру, на то вы и командиры, — сказал Третьяк и повернулся к Акимову. — А ты что скажешь, товарищ проводник? Местность ты знаешь наизусть, вот и подскажи — как можно пройти, чтобы и силы сберечь, и от противника оторваться. Есть такой путь?
Акимов подумал и ответил:
— Есть. Через Плесовщихинский перевал. Но должен вас предупредить: путь очень трудный, неимоверно трудный.
— Хмелевский туда не сунется?
— Думаю, что нет.
— А казаки?
— Казаки тем более.
— Хорошо, — кивнул Третьяк. — Вот мы и пойдем через этот перевал. Другого пути у нас нет.
Подъем на Плесовщихинский перевал казался бесконечным.
Кони скользили по камням, испуганно всхрапывая, и спешившиеся люди тянули их за поводья изо всех сил, рискуя вместе с ними сорваться, сверзиться вниз, в головокружительную пропасть. И чем выше забирались, тем опаснее становилось идти, труднее дышать — закладывало уши, сжимало виски… Третьяк испытывал это и на себе: временами тело делалось вялым и непослушным и стоило немалых усилий, чтобы преодолеть эту слабость, не выказав ее перед другими. Высота давала о себе знать. У одного бойца, молодого парня, носом пошла кровь, и он, опустившись на землю и запрокинув голову, виновато шмыгал:
— Не ко времени, язви тя в душу… Щас я, щас. Должно, какая-то жилка лопнула, капилляра…
Но это были только цветочки, а ягодки предстояло еще вкусить. Когда поднялись на вершину, подул ветер — и сразу похолодало. Внезапно повалил снег, да такой обильный и сырой, что дальше идти стало невозможно. Пришлось остановиться. Застучали топоры, затрещали срубленные деревья — и вскоре спасительные костры, постреливая искрами, отодвинули тьму… Запахло теплом и дымом. Люди ожили, повеселели. Сидя вокруг костров, освещенные пламенем, они выглядели довольно странно — какие-то неземные существа. Третьяк подошел к одному из таких бивуаков и понял, отчего такой вид у людей: спасаясь от холода, они натягивали на себя все, что могли — мешки, какую-то ряднину, кошемные потники из-под седла, а иные даже сырые, невыделанные кожи, снятые с забитого на мясо скота и чудом уцелевшие, оказавшиеся теперь как нельзя кстати…
Третьяк улыбнулся при виде такой картины:
— Витязи в телячьих шкурах… Терпимо?
— Терпимо, товарищ комиссар. Лезьте к нам, — теснясь и поудобнее умащиваясь под хрустящей на холоде шкурой, предложили бойцы. — Места хватит.
— Ничего, скоро буран кончится…
Но снег валил всю ночь и на следующий день прекратился только к вечеру. Вдобавок ко всему кончился хлеб, не было соли. Сваренное в котлах мясо отдавало травой — да и котлов не хватало. Тогда решили остатки сырого мяса раздать тем, кому не хватило вареного, и бойцы, нанизывая его на палки, жарили прямо над кострами…
Положение становилось критическим. Настроение людей опять упало. «Завели нас на погибель, — роптали и уже в открытую высказывали недовольство партизаны. — Не выйти нам отсюда. Все. Амба!»
Третьяк приказал простроить отряд.
Снегопад кончился. Прояснилось. Но сугробы вокруг лежали непролазные.
— Товарищи! Самое трудное позади, — сказал Третьяк. — Нам выпало нелегкое испытание, но мы с честью из него вышли. А теперь еще одно усилие — и мы достигнем цели. Еще немного, товарищи…
Только на третий день измученные невероятно тяжелым переходом повстанцы спустились к реке Загрехе и остановились в небольшой деревне Куташ. Здесь, внизу, было тепло и солнечно. Жители Куташа удивлялись: какой снег, откуда ему взяться, если до покрова еще далеко? И партизаны поглядывали теперь на далекие, как бы отодвинувшиеся вершины Плесовщихи со смешанным чувством страха и гордости: неужели и в самом деле преодолели они этот гибельный перевал?…
Вернулись с верховьев Загрехи, из монастырских угодий, куташские мужики и рассказали: какой-то красный отряд захватил женский монастырь и вторые сутки бесчинствует, изгаляется над послушницами…
Третьяк не поверил:
— Быть такого не может! Что за отряд? Каким числом?
— Числа не ведаем, — отвечали мужики. — Может, сто, а может, и двести. А командует имя Белокобыльский…
Никто, однако, ничего толком не мог сказать о Белокобыльском — кто он, что и откуда? Мало ли нынче всяких отрядов…
— Но этот выдает себя за красного! — возмущался Третьяк. — Вон какую молву разносят по горам… Надо пресечь.
Решили выступить немедля. Отдохнувший за ночь отряд спешно двинулся вверх по Загрехе. И часа через два был уже на подходе к женскому монастырю, раскинувшемуся на высоком бугре. Виднелся издали белокаменный собор, золотом отливали на синем фоне причудливые кресты…
— Неужто храм? — удивился Третьяк. — В такой глухомани?
— Храм и есть, — подтвердил Акимов. — Лет пять назад его тут возвели. Стараниями игуменьи Серафимы…
— Богатая, значит, игуменья?
— Бога-атая. За чужой счет…
И все-то он знал Акимов. Разговор оборвался. И все внимание теперь было сосредоточено на узкой тележной дороге, петлявшей редколесьем, вдоль реки, потом круто забиравшей вверх, по косогору, к темневшему в полуверсте монастырскому двору. Двор был обнесен глухим и высоким заплотом, будто крепостной стеной.
Троих партизан послали, чтобы они проверили надежность монастырских ворот и распахнули, когда понадобится. Они и распахнули им по первому сигналу…
Глухо загудела земля под копытами лошадей, ударило в лицо встречным ветром. Отряд ворвался на монастырский двор внезапно, без выстрелов и без криков — так было приказано. Метнулись несколько человек, поспешно хоронясь за бревенчатыми стенами завозни, подле двухэтажного дома, в окнах которого мелькнули и тут же исчезли какие-то лица… Чутье подсказало Третьяку, что именно этот дом надо брать в первую очередь, не мешкая и не давая опомниться осажденным… Дом тотчас был окружен. И Третьяк с Акимовым и Огородниковым первыми ворвались в него, распахнув тяжелую наружную дверь. Какой-то насмерть перепуганный верзила столкнулся с ними в коридоре, сивушным запахом разило от него, как из винного погреба. Огородников схватил парня за воротник и тряхнул изо всей силы:
— Где ваш… командир? Белокобыльский где? Парень, заикаясь и мотая головой, с усилием выдавил:
— Там… в трапезной… с игуменьей гуляет.
— Где? — рявкнул Степан, размахивая револьвером. — Трапезная где, пьяная твоя рожа?
Парень зажмурился и втянул голову в плечи, ожидая выстрела, но уже в следующий миг инстинкт подсказал ему иные действия — и он по-заячьи, скачками, кинулся по узкому лабиринту коридоров, указывая дорогу к трапезной… А следом спешили партизаны. Тяжелое дыхание и топот заполнили коридор, будто где-то рядом бухали молоты и раздували десятки кузнечных мехов.
Третьяк ударом ноги открыл дверь трапезной, шагнул через порог — и вот они: прямо перед ним за длинным деревянным столом сидело несколько человек… Но игуменьи среди них не было. Белокобыльского же распознать было нетрудно: он сидел в центре, при полном параде, крест-накрест перетянутый ремнями, с красным бантом на левом кармане гимнастерки…
