в другие ворота, в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко, босиком, прошли по сеням, и голос Петра спросил:
– Кто там?
– Я, Петро. Георгий. Жоржик…
Дверь открылась.
– Ты чего? – удивился Петро. – Выгнали, что ли?
– Да нет… Не хочу будить. Ты когда-нибудь «Реми-Мартин» пил? Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.
– Чего?
– «Реми-Мартин». Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?
– Почто в бане-то?
– Чтоб не мешать никому.
– Да пойдем на кухне сядем…
– Не надо! Не буди никого.
– Ну дай я хоть обуюсь… Да закусить вынесу чего-нибудь.
– Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уж провонял им, как студентка.
…В бане, в тесном черном мире, лежало на полу – от окошечка – пятно света… И зажгли еще фонарь. Сели к окошечку.
– Чего домой-то не пошел? – не понимал Петро.
– Не знаю. Видишь, Петро… – заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. Петро достал из кармана старых галифе два стакана. – Видишь – коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо!
Помолчали.
– Не знаю я, что и говорить, Петро. Сам не все понимаю.
– Ну, не говори. Наливай своего дорогого… Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет.
– Да не пахнет он клопами! – воскликнул Егор. – Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?
– Дорогой, может, и не пахнет. А такой… нормальный, пахнет.
Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собака нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще – тоже перед рассветом, когда в низинах незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо.
И вдруг в тишине этой из бани донеслось:
«Сижу за решеткой.
В темнице сырой…» –
завел первый Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так – до слез – складно и грустно:
«Вскормленный в неволе орел молодо-ой;
Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,
Кровавую пищу клюет под окном…»
Рано утром Егор провожал Любу на ферму. Так, увязался с ней и пошел. Был он опять в нарядном костюме, в шляпе и при галстуке. Но какой-то задумчивый. Любе очень нравилось, что он пошел с ней – у нее было светлое настроение. И утро было хорошее – с прохладцей, ясное. Весна все-таки, как ни крутись.
– Чего загрустил, Егорша? – спросила Люба.
– Так… – неопределенно сказал Егор.
– В баню зачем-то поперлись… – Люба засмеялась. – И не боятся ведь! Меня сроду туда ночью не загонишь.
Удивился Егор:
– Чего?
– Да там же черти! В бане-то… Они там только и водются.
Егор с изумлением и ласково посмотрел на Любу… И погладил ее по спине. У него это нечаянно вышло, сам не думал.
– Правильно: никогда не ходи ночью в баню. А то эти черти… Я их знаю.
– Когда ты ночью на машине подъехал, я слышала. Я думала – это мой Коленька преподобный приехал…
– Какой Коленька?
– Да муж-то мой.
– А-а. А он что, приезжает иногда?
– Приезжает, как же.
– Ну? А ты что?
– Ухожу в горницу да запираюсь там. И сижу. Он трезвый-то ни разу и не приезжал, а я его пьяного прямо видеть не могу: он какой-то дурак вовсе делается. Противно, меня трясти начинает.
Егор встрепенулся, заслышав живые, гневные слова. Не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко вбок, что всегда, и смолоду, тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но – резко, определенно.
– Да, да, да, – притворно посочувствовал Егор, – прямо беда с этими алкашами!
– Беда! – подхватила простодушная Люба. – Да беда-то какая! – горькая: слезы да ругань.
– Прямо трагедия. О, ё!.. – удивился Егор. – Коров-то сколько!
– Ферма… Вот тут я и работаю.
Егор чего-то вдруг остолбенел при виде коров.
– Вот они… коровы-то, – повторял он. – Они, вишь, тебя увидели, да? Заволновались. Ишь, смо-отрют… – Егор помолчал… И вдруг, не желая этого, проговорился: – Я из всего детства… мать помню да корову. Манькой звали корову. Мы ее весной, в апреле, выпустили из ограды, чтобы она сама пособирала на улице… Знаешь: зимой возют, а весной из-под снега вытаивает, на дорогах, на плетнях остается… Вот. А ей кто-то брюхо вилами проколол. Зашла к кому-нибудь в ограду, у некоторых сено было еще… Прокололи. Кишки домой приволокла.
Люба смотрела на Егора, пораженная этим незамысловатым рассказом.
А Егор – видно было – жалел, что у него вырвался этот рассказ, был недоволен.
– Чего смотришь?
– Егорша…
– Брось, – сказал Егор. – Это же слова. Слова ничего не стоят.
– Ты что, выдумал, что ли?
– Да почему!.. Но ты меньше слушай людей. То есть слушай, но слова пропускай. А то ты доверчивая, как…
Егор посмотрел на Любу и опять ласково и бережно и чуть стесняясь погладил ее по спине.
– Неужели тебя никогда не обманывали?
– Нет… Кому?
– Мгм. – Егор засмотрелся в ясные глаза женщины. Усмехнулся. Непонятно сказал: – Кошмар. – Все время хотелось трогать ее. И смотреть.
– Глянь-ка, директор совхоза идет, – увидела Люба. – У нас был… – Она оживилась и заулыбалась, сама не зная чего.
К ним шел гладкий, крепкий, довольно молодой еще мужчина, наверно таких же лет, как Егор. Шел он твердой хозяйской походкой, с любопытством смотрел на Любу и на ее – непонятно кого – мужа, знакомого?
– Чего ты так уж разулыбалась-то? – неприятно поразился Егор.
– Он хороший у нас… Хозяйственный. Мы его уважаем. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович! Что, у нас были?
– Был у вас. Здравствуйте! – Директор крепко тряхнул руку Егора. – Что, не пополнение ли к нам?
– Дмитрий Владимирович, он – шофер, – не без гордости сказала Люба.
– Да ну? Хорошо. Прямо сейчас могу за руль посадить. Права есть?
– У него еще паспорта нету… – Гордость Любина скисла.
– А-а. А то поехали? Со мной. Моего зачем-то в военкомат вызывают… Боюсь, надолго.
– Егор!.. – заволновалась Люба. – А? Район наш поглядишь. Поглянется!
И это живое волнение и слова эти нелепые – про район – подтолкнули Егора на то, над чем он пять минут назад негромко бы, искренне посмеялся.
– Поехали, – сказал он.
И они пошли с директором.
– Егор! – крикнула вслед Люба. – Пообедаешь в чайной где-нибудь! Где будете… Дмитрий Владимирыч, вы ему подскажите, а то он не знает еще!
Дмитрий Владимирыч посмеялся.
Егор оглянулся на Любу… Некоторое
