Инженер встал и поклонился:
— Буду ждать вас, капитан.
Не дождавшись Ипподимопопуло, Дрейер надел штатское пальто, шляпу и вышел.
— Я ненадолго в город, Игорь Николаевич, — сказал он вахтенному начальнику, — старший офицер должен вернуться с минуты на минуту, но я не могу больше ждать. Передайте ему, чтобы действовал по расписанию и никуда не отлучался.
Худой и долговязый Буланин почтительно приложил растопыренную ладонь к маленькой флотской фуражке и фальцетом скомандовал: «Смирно». Несколько матросов встрепенулось, но большинство продолжало сидеть на люке, провожая своего командира насмешливыми взглядами.
«Падает дисциплина, — подумал Дрейер, шагая по доковому двору, — и никакие греки больше не в силах удержать её на должной высоте». Инженер ждал у ворот, покуривая сигарету. Сделав несколько шагов навстречу, он предложил:
— Не хотите ли, капитан, зайти перекусить, я уже успел проголодаться. Тут поблизости есть приличный ресторанчик. Там и поговорим.
Немного поколебавшись, Дрейер согласился. Интуиция подсказывала ему, что это посланец из другого лагеря.
Когда они сели за столик совершенно пустого в эти часы зала и китаец бой ушел выполнять заказ, инженер вынул из нагрудного кармана запечатанный конверт и подал его лейтенанту. Прочитав надпись, Дрейер распечатывать конверт не стал. «Пусть не думает, что я сгораю от нетерпения». И, приняв безразличный вид, небрежно сунул конверт в карман.
За столом он обнаружил у незнакомца изысканные манеры. «Непохож на большевика. Кто же он и что в этом конверте?» Но решил также блеснуть английской выдержкой. Расправившись с холодной закуской и налив по второй рюмке джина, Дрейер достал и десертным ножом вскрыл конверт: на плотном листе дорогой почтовой бумаги было каллиграфически выведено по-русски:
«Командиру п. с. «Магнит» А. К. Дрейеру.
Приглашаю Вас для переговоров. Место и время назначьте сами.
Командир РКК «Адмирал Завойко» А. Клюсс.
Шанхай, Киукианг роуд, 14».
Прочитав и удивленно подняв брови, лейтенант аккуратно спрятал листок в конверт и положил его на стол. Чокнувшись со своим собеседником, он залпом выпил джин и, не закусывая, спросил:
— Вы, конечно, говорите по-русски?
— Конечно, говорю, — ответил «инженер» с невозмутимым видом.
— Письмо верните вашему командиру. Ответ будет по почте.
— Отрицательный?
— Как вам сказать? Я ещё не решил. Надо подумать. Что, собственно, он мне может предложить?
— По-моему, вам всем уже предложена амнистия на совершенно ясных условиях.
— Все её отвергли.
— А вы лично?
— Повторяю, я ещё не решил…
Доев яичницу с ветчиной, традиционный английский завтрак, налив последние рюмки, Дрейер заключил:
— Очень приятно было с вами познакомиться. Передайте вашему командиру, что он должен быть счастлив, имея в подчинении таких пронырливых офицеров.
Беловеский церемонно поклонился.
— Он-то счастлив. Хотелось бы этого же пожелать и вам, господин лейтенант, — улыбнулся штурман.
Выйдя из ресторана и вежливо приподняв шляпы они пошли в разные стороны.
Расставшись с Дрейером, Беловеский повернул к воротам доковой территории, чтобы встретиться с Глинковым, который «обеспечивал» его визит на «Магнит». Наблюдая за происходящим, он должен был в случае необходимости поднять тревогу.
По неметеной, грязной улице бежали кое-как прикрытые рикши и носильщики с бамбуковыми коромыслами на плечах. Холодный порывистый ветер нёс пыль и обрывки бумаги. Глинков стоял на углу и за кем-то наблюдал.
— Что там, Павел Фадеевич?
— Смотрите, какая пара: Ходулин и Ипподимопопуло. Прощаются, ручки жмут. Сейчас спросим, о чём это они беседовали.
И Глинков решительно пошел к воротам. Ходулин, в бушлате с красной звездочкой в бескозырке, на ленточке которой золотилась надпись: «РКК «Адмирал Завойко», подошел, улыбаясь:
— Знакомого встретил. В двадцатом году играли в теннис. Тогда он наш был.
— Наш, говоришь? — вспыхнул фельдшер. — Вывший и будущий белогвардеец! Много таких «наших» тогда служило. Он меня на Полтавскую тащил!
— Да что вы! Я не знал.
— Ну ладно, — вмешался штурман, — это всё было. А что он сейчас говорит?
— Да разное. Между прочим, жалеет, что попал к белым. Ведь вместе с Раскольниковым учился.
— Вместе-то вместе. А вот выучились разному: Раскольников свободу защищает, а этот грек — контрреволюцию. Значит, жалеет?
— Жалеет.
— Почему же к нам не идет? Ведь об амнистии знает.
— Поздно, говорит, менять курс.
— Лучше поздно, чем никогда.
— Нет, Михаил Иванович, — не согласился Глинков, — для него, пожалуй, поздно. Я лично его простить не могу.
— А этого и не требуется. В постановлении ВЦИКа ясно сказано об условиях амнистии. Но, похоже, Павел Фадеевич, в это постановление не только белогвардейцы не верят…
Глинков обиженно замолчал. Сели в трамвай и поехали на корабль.
124На диване в каюте командира сидел только что вернувшийся с берега старший офицер и, пока Клюсс брился, докладывал ему, что вчера у него в гостях был Дрейер, командир «Магнита».
— Насколько я понял, Александр Иванович, он в смятении. Со Старком идти дальше не хочет. Спрашивал у меня совета, как быть.
— Что же вы ему посоветовали? — донеслось из-за занавески.
— Об амнистии напомнил и спросил, почему он не отвечает на ваше письмо.
— А он?
— Говорит, что переговоры о сдаче корабля для него неприемлемы. Ссылается на офицерскую честь. Вот если бы вся флотилия… Просил меня узнать, может ли он сам вернуться в Россию.
— Так ведь после первого января он будет вне закона. В постановлении ВЦИКа ведь так написано?
— Так, Александр Иванович, но он этому не верит. Выйдя из-за занавески, Клюсс рассмеялся.
— Действительно, смятение умов. В амнистию не верят и в то, что будут вне закона, также не верят. А в Старка и Гроссе верят. Почему бы это?
— Не знаю, Александр Иванович. По-моему, нужно время, чтобы им все это переварить.
— Времени, Николай Петрович, нет. Старк тоже понимает, что делается у них в умах, и на днях уведет их отсюда.
Отпустив Нифонтова и написав коротенькое письмо командиру канонерской лодки «Улисс», Клюсс послал за штурманом.
— Ведь вы плавали со Степановым, Михаил Иванович? Попробуйте с ним поговорить. Он тоже стоит в доке. С Дрейером получилось у вас неплохо. Вчера он у Николая Петровича был, жаловался на свою судьбу, просил совета…
— Попробую, Александр Иванович. Но Степанов слишком прямолинеен. Пехотный офицер, Владимировское училище окончил.
— Всё-таки попробуйте. Как было бы просто: после выхода из дока отбуксировали бы «Улисс» на рейд Кианг-Нанского арсенала, и баста. Только действуйте осторожно и ничего лишнего не говорите. На корабль ни в коем случае не ходите. Могут взять заложником.
— Не возьмут, Александр Иванович. У меня кольт, — возразил штурман с озорной улыбкой.
— Если вас убьют, это ещё хуже. Так помните: на палубу «Улисса» вступать запрещаю. Поняли?
— Так точно, понял, — отчеканил штурман, не согнав с лица улыбки. — Разрешите идти?
125…Нина Антоновна вышла в вестибюль вся в черном, с томно-печальным выражением лица. Схватив, как всегда, Беловеского за обе руки и без улыбки взглянув в его смеющиеся глаза, упрекнула:
— Я уже не надеялась видеть вас у себя, Михаил Иванович. Никогда не думала, что вы можете быть таким жестоким. Вы же знаете, что без вас я совершенно одинока в этом проклятом городе. Могли бы хоть записку написать.
— Моя вина, — отвечал Беловеский, — старая, как военный флот, трагедия: занятый службой мужчина и занятая только им женщина.
— Вы всё острите! Кстати, у меня остановился ваш однокашник Митя Глаголев. Хотите его видеть?
Штурман просиял.
— Немедленно, Нина Антоновна! — воскликнул он.
— Немедленно не выйдет, жестокий мальчишка! До вечернего чая вы будете только со мной! — И, смеясь, она увлекла Беловеского по винтовой лестнице наверх.
За вечерним чаем она посадила штурмана рядом с собой, а Глаголева — напротив, рядом с Жаннеттой.
Глаголев был в черном смокинге, держался весело и непринужденно. Жаннетта выглядела старше своих лет, но это делало её ещё интереснее, особенно когда в её больших глазах вспыхивал огонек веселья.
Разговор был живым и фривольным, на смешанном русско-французском языке. Беловеский любил эти вечерние чаепития, любил слушать пересыпанные остротами женские споры и малопонятную непосвященным пикировку, но всегда деликатную и дружескую. Любил принять из рук заботливой хозяйки стакан крепкого чая, щедро отрезанный ею кусок торта или пирога. Здесь было тепло и уютно.
