Была уже глубокая ночь, когда он заплутал в незнакомых переулках и наткнулся на цепочку студентов, — то ли с вечеринки, то ли проветриваясь после зубрежки, парни и девчата шли во всю ширину переулка и пели с увлечением, как поют только в юности. Они не собирались уступать дорогу одинокому пешеходу. Палька сам ходил вот так же, сцепив руки с друзьями, никому не уступая дорогу. И ухаживал за славной девушкой, с которой все было просто. И пел песни, и хохотал, и мечтал. И не было в его жизни обидной, горькой зависимости от чужой вероломной женщины…
Столкнувшись со студентами, он крепко ухватил и развел их руки, прошел сквозь их веселый строй, как таран.
— Смотрите, какой серьезный, — громко сказал кто-то.
— Это несчастный влюбленный, — подхватил девичий голос.
Палька круто повернулся и снова вошел в их строй, но теперь остался внутри цепи, между парнем и девушкой.
— Этот несчастный заблудился, и вы должны вывести его на путь истинный, — сказал он и заглянул в девичье лицо — лицо было симпатичное. Палька прижал к себе руку девушки и сказал совсем уже дурашливо:
— А сердце у заблудившегося совершенно свободно, полный вакуум. Если хотите, попробуйте занять его.
— Но, но! — угрожающе сказал парень.
— Или ведите меня к гостинице, или я уведу от вас девушку!
Они вывели его к гостинице. Девушка улыбалась — милое приключение, веселый прохожий. Ей и в голову не пришло, что, шагая с ними, веселый прохожий устанавливал душевное равновесие — и установил его.
Начинало светать. Сонный швейцар приоткрыл глаз, чтобы посмотреть на загулявшегося постояльца. Пустой вестибюль гулко повторял звук шагов. Из тусклой глубины зеркала выплыл странный человек в распахнутом пальто, без галстука, очень бледный. На какой-то короткий миг за ним мелькнуло видение, развевающее над головой пестрый шарф. Но видение не удержалось — и человек остался один. Странный взрослый человек, совсем не похожий на самоуверенного юношу, что несколько часов назад перевязал галстук на этом самом месте.
12
Люба постелила на стол новую скатерть, поставила в центре банку с цветами и огляделась. Как похорошела комната! На днях Саша привез мебель — оказалось, мебель можно было получить сразу, следовало зайти к коменданту института, Саша просто не догадался.
Нужно было готовиться к зимней сессии, но Любе никак не удавалось засесть за учебники. Ощущение непрочности не покидало ее, хотя видимых оснований не было: Саша принят в аспирантуру, домашний быт налаживается, Палька и Липатушка скоро уедут, и тогда Саша целиком отдастся учебе… Почему же кажется, что вот-вот что-то должно произойти?
— Нет, я просто нервничаю, потому что Саша забыл… — сама себе сказала Люба и посмотрела на часы. Без четверти восемь. Саша убежал рано утром — в институт, потом в Углегаз, потом на аспирантский семинар. У него загруженный день, вот и все. Можно ли обижаться, что он не вспомнил их «годовщину»? Ровно три месяца назад они поженились; отпраздновали первый месяц, второй… но, вероятно, никто не празднует ежемесячно — всю жизнь?..
Люба заставила себя улыбнуться. Накрыла на стол. Поставить рюмки, чтоб Саша вспомнил? Нет, не надо, он расстроится. Промолчу. Или сама поцелую и поздравлю. Нет, если забыл — не поцелую. Нет, все равно поцелую.
Она включила радио. Женский голос кончал объявлять: «…из Большого зала Консерватории. Зал включим без предупреждения».
После минутной тишины в репродукторе возник неясный шум голосов, пиликанье скрипок.
Люба вздохнула. Интересно, какой он, этот Большой зал Консерватории, куда они мечтали часто ходить? Так и не были там ни разу. И в театрах не были. И в Сокольниках… Но я же знала, что с ним получится именно так. И я никогда не разочаруюсь в нем, не рассержусь на него, даже если он забыл…
Она вздрогнула от гневного возгласа басов, прозвучавшего неожиданно и сильно.
Басы требовательно повторили свой зов, свое предупреждение. Какое? О чем? И тотчас, как бы в стороне от них, вступили скрипки и повели нежную мелодию, насыщенную ожиданием. Мелодия будто кружилась в нарастающем порыве, в устремлении к чему-то желанному и прекрасному; временами она сливалась с грозными голосами басов и виолончелей, но это было не растворение одной мелодии в другой, а сближение в борьбе, противоборство. И вдруг валторна, вырвавшись из грома звуковой схватки, подняла свой звучный голос — предвестник еще далекого торжества.
Люба впервые слушала симфоническую музыку. Она не знала названий и звучаний инструментов, не знала, как достигается изумительная сложность и выразительность музыкального языка. Но сердце ее открылось для звуков. Какую победу и кому предвещал певучий инструмент, оттеснивший все другие? На чем с такой силой настаивают басы? Какая борьба и с кем… ждет ее и Сашу?
Или это только действие музыки — и им ничто не грозит, никакие испытания их не коснутся? Но почему кажется, что музыка обращается именно к ней, предупреждает именно ее? Или это всегда так, если слушаешь внимательно?..
Звуки бушевали над нею, они заполнили уютную комнату, где стол накрыт на двоих, где ей нужен только один-единственный человек. Но не о счастье говорили звуки, — они стонали и пели о борьбе, и, если временами возвращалась нежная мелодия начала, ее подхватывали и преображали другие, грозные звуки, и в комнату врывались призывные кличи труб.
Трубы заглушили знакомый щелчок замка и стук двери. Она увидела Сашу уже на пороге и бросилась к нему, взволнованная, со слезами на глазах.
— Погоди, разобьешь, — сказал Саша и вытащил из-под пальто бутылку вина. — Тащи из кармана пакет, только осторожней.
Смахнув слезу, она вытащила обернутую бумагой вазочку.
— А ты думала, забыл? Я весь день ношусь с этой вазой и так боялся разбить, даже в трамвае не поехал, а пер пешком. Любушка, ты меня не разлюбила за эти три месяца?
— Нет.
— И ни разу не проклинала меня?
— Нет.
— И не обижалась, что я не такой?
— Нет, нет, нет.
— Какая музыка! Это в нашу честь, правда?
Запнувшись, Люба ответила: «Да». Из репродуктора лилось смятение, а может, и жалоба. И призывные кличи труб. Куда они зовут, трубы?
Люба быстро выключила радио и обняла Сашу.
— Когда ты здесь, я хочу только тебя одного. Смотреть на тебя, слушать тебя. Это стыдно, что я так говорю?
— Я думал, сильнее нельзя, но три месяца назад я еще не любил, оказывается. Только в эти месяцы я по-настоящему полюбил.
— И я… Но ты скажи — почему?
— Хитрая, тебе мало? Давай нальем вина и чокнемся. Знаешь за что? За тебя — любимую и друга. Выше этого нет ничего! В эти месяцы я узнал, Любушка, что ты — друг. С тобой легко идти. Через все испытания и трудности.
Звучали ли они где-то за стеной, на улице — или ей только показалось, что снова призывно трубят трубы?
— Ты меня не осудишь, Сашок, если сегодня мы откинем испытания и трудности?
— Конечно! Они мне осточертели. За тебя, Любушка!
Когда на следующее утро Люба вспомнила незамутненную радость этого вечера, она подумала: «Хорошо, что он был. Мне легче оттого, что он был…»
Утро занялось такое ясное. Выпавший ночью снег лежал на ближних и дальних крышах, еще не тронутый копотью. Город празднично сиял.
— А я чувствую себя подлецом, — сказал Саша, и лицо у него стало жесткое, непримиримое — она знала это выражение и боялась его. — Я должен был сказать вчера. Я как будто украл вчерашний вечер. Но ты была такая веселая… Люба! Выяснилось, что нам придется ехать. Отказаться нельзя.
— Так это ж интересно, Саша! И ты говоришь — нам… значит, меня пустят с тобой? Наверняка?
Она не понимала, почему он боялся сказать. Уже неделю шла речь об этих заграничных командировках. На год. Почетно и очень интересно. Поехать за границу, повидать разные страны…
— Ты не так поняла, Любушка. От заграницы мы отказались. Категорически. Это предложение — коварный ход Вадецкого и Колокольникова. Избавиться от нас на год, а пока…
— Постой. Так… куда же?
Он помолчал. Мысленно подобрал самые убедительные доводы и утешения, но откинул их и сказал напрямик:
— В Донбасс. Я не имею права бросить дело на решающем этапе.
— В Донбасс?!
Она хотела сдержаться. Очень хотела. Но слезы хлынули сами.
— Люба, перестань!
Его голос звучал сурово.
Значит, он даже не понимает, как ей горько?
Она ладонями стерла с лица слезы.
— Перестала! Давно пора перестать! — неистовым шепотом заговорила она. — Давно пора понять, что я для тебя — вещь, игрушка, приложение к твоим делам и планам! Еще бы! Ты в Москву — и я с тобой. Ты в Донбасс — и мне все бросать! Стоит ли думать о таком пустяке, как мое место в жизни!
Теперь ей казалось, что так оно и есть — все три месяца она ощущала его эгоизм и терпела его невнимание.
