В дверь постучали. Профессор отодвинул задвижку и, чуть приоткрыв дверь, тихо сказал, что еще занят. Однако там, видимо, настаивали, и он вышел.
Томов ждал этого момента.
— Слушай, Аурел, — сказал он, — необходимо срочно известить Захарию, чтобы уберечь остальных товарищей, которые имеют связь с Ликой.
Морару не успел ответить, как вернулся профессор и, виновато улыбаясь, посмотрел на него. По выражению его лица Аурел сообразил, что, наверное, надо развозить гостей, и выбежал из кабинета. Вскоре все уехали, и в доме стало тихо, профессор принес Илье белье:
— В ширину вам будет свободно, но вот рост, пожалуй, маловат…
Илья в смущении пытался благодарить, но профессор велел ему одеваться и спокойно лежать. Он собрал его окровавленные вещи, засунул их под кушетку, снова ушел и вернулся с подносом. Чего на нем только не было! И черная икра, и сыр, и колбаса «салам де Сибиу» и чуть ли не полкурицы, и даже пирожное!.. Этих яств Томов в жизни не ел. Правда, сыр пробовал. Но это было еще в детстве, когда у них снимал квартиру бухгалтер, очень любивший сыр. Вот тогда-то Илья пробовал, но, конечно, не сыр, а корки, которые обрезали. А теперь ему вон сколько принес профессор! И не обрезки, а настоящий… Взглянул Илья и на черную икру и вспомнил «тысяча лей килограмм»… Он с осторожностью попробовал ее, будто боясь, что может отравиться… Ничего особенного, почти безвкусная… Чуточку соленая. Но вот сыр действительно замечательный! Хотел было съесть все, но стало стыдно. Дома его учили, что в гостях надо обязательно немного оставить. И Томов оставил сначала два ломтика, потом один, а потом съел и последний. Однако до курицы и пирожного не дотронулся. Постеснялся: «Я профессору здесь столько натворил дел, от гостей его оторвал, да еще буду у него есть пирожное!» И Томов решительно отодвинул поднос. Профессор, вернувшийся вместе с Морару, рассердился: «Почему так мало съедено?» Илья поблагодарил, ему не хочется есть…
Профессор присел рядом с ним, заглянул в глаза.
— Вы, голубчик, потеряли много крови. Понимаете это? Нет, не понимаете! А еще говорите — в лицее учились… Вам теперь надо питаться лучше, чем обычно. Кроме того, вы теперь у меня в доме и, будьте любезны, подчиняйтесь. Это все равно, что в больнице, а там слушаются! Вот если когда-нибудь мне надо будет получить консультацию о том, как переправить нелегальную литературу или как бежать от полиции, — тогда я непременно обращусь к вам и буду слушаться. Поняли? Сию же минуту съешьте все, не то я еще вам принесу…
Морару рассмеялся и похлопал Илью по плечу:
— Слушайся, Илие, профессор лучше нашего знает! Я привез тебе свои брюки, а твою одежду надо будет уничтожить.
Профессор показал рукой на табурет:
— И вон те листовки и газеты уж заодно заверните… Лучше всего их сжечь. Жаль, конечно, но они в крови.
Морару взял в руки листовки и газеты, посмотрел профессору в лицо:
— О, нет, господин профессор!.. Эти листовки уничтожать не будем, а пошлем их так, как они есть, окровавленные. Наши газеты, наша жизнь и борьба всегда облитый кровью… Так пусть же знают об этом и те, кому еще не известно, с какими трудностями нам приходится их распространять, бороться за правду!..
Профессор задумался, затем подошел к Аурелу и, положив ему руку на плечо, сказал:
— Дайте-ка и мне одну такую газету. И обязательно простреленную. Вы правы, господин Аурел… Пусть она полежит у меня на память… Может быть, доведется еще когда-нибудь показать ее своим студентам и рассказать, как наши люди боролись за свободу!..
…За окном уже рассветало, когда профессор сказал Аурелу, что больному пора отдохнуть, и поднялся к себе: Морару уехал предупредить Захарию о предательстве Лики. А Томов остался на кушетке в кабинете профессора.
Заримба был раздражен, хотя внешне казался невозмутимым: на лице его, как всегда, играла улыбка. Расстроил Гицэ групповод Митреску. Несколько дней назад, снабженный инструкциями и деньгами, он должен был выехать на периферию с соответствующими указаниями для легионерских гнезд, как вдруг явился почти раздетый. Вначале Заримба не мог понять, что случилось; выслушав Лулу, он решил: «Врет! И самое страшное, что даже мне не признается!..»
Он долго молчал и, наконец, тоном оракула изрек:
— Вы потерянный человек!.. Проиграть оружие, доверенное «Гвардией»! И вы не выехали в Бессарабию, не выполнили приказ. Это прямое и абсолютное нарушение присяги «капитану».
Лулу стоял, опустив голову, и лицо его выражало смирение кающегося грешника. Заримба продолжал:
— Я многое вам прощал. Но учтите, если я вас спас от Думитреску, то от меня вас уже никто не спасет! Никто! У меня много дел и заниматься вашим перевоспитанием я не собираюсь…
Лулу упал на колени и стал клясться, призывая в свидетели бога и «капитана», что одежду и пистолет он не проигрывал… «На меня напали четверо здоровенных мужланов… Раздели… Вот только одни лакированные ботинки остались. Я дрался… Видите, какой у меня синяк! Слово чести легионера, не вру, господин шеф! Они меня схватили внезапно. Но я одному так двинул, что он присел и закричал: «У-ва!».
Заримба слушал внимательно, привычно облизывал губы и улыбался.
Лулу чувствовал, что на этот раз ему не вывернуться. Конец! Он украдкой взглянул на шефа. «Нет, не верит!» И тогда Лулу пустил в ход последний козырь, который приберег на крайний случай. Он достал из кармана две купюры по тысяче лей, полученные от Мими, и протянул их шефу.
— Вот деньги, которые вы дали мне на дорогу. Если бы я проиграл, то прежде всего деньги, а не одежду и оружие! Но ведь я и не думал играть. Слово чести!.. Они, на счастье, были дома и, как видите, остались целы…
Заримба встал и вышел из комнаты, захлопнув дверь. Ту самую дверь без ручки… Лулу вздохнул и печально посмотрел на распятого Христа. Ему стало жаль себя — он такой же мученик, как и сын божий; взглянув на череп с дырой в затылке, невольно ощупал свою голову. «Неужели мой будет с ним рядом?» — подумал Лулу. Вошел Заримба. Лулу выпрямился, вскинул руку и громко произнес:
— Слово чести легионера, что я своей грудью защищу вас… Может быть, даже от Думитреску… Вот посмотрите. Я не вру!
Заримба скользнул по групповоду быстрым взглядом.
— Господин Думитреску — член «Тайного совета», и я запрещаю вам так говорить! У нас полное взаимопонимание и одни цели!…
— Это вы такой добрый! А он чего только ни говорил о вас… Мне даже совестно повторять… Слово чести легионера! — продолжал Лулу, искательно заглядывая шефу в глаза.
— А за новую ложь ответите головой! — спокойно произнес Гицэ.
— Нет, господин шеф, это не ложь. Слово чести! Он вас и горбуном обзывал, и как только хотите…
Но Заримба молчал и ласково улыбался, словно ему говорили нечто лестное. Кончилось тем, что Лулу пришлось писать новые расписки: одну на деньги, вторую на оружие и третью — предупредительную. Подписывая последнюю, Лулу чувствовал, как по телу побежали мурашки.
На следующий день Лулу снова преобразился. И видя его, идущего с изящным чемоданчиком по перрону Северного вокзала, можно было подумать, что это какой-нибудь инспектор министерства или крупный адвокат. Все на нем было с иголочки и сидело, как на манекене в витрине «Галери Лафайет».
Из огромного вокзального репродуктора донесся голос диспетчера: «Поезд номер 7004 Бухарест — Галац — Бессарабская — Кишинев отправляется через пять минут. Дамы и господа…» Однако Лулу шел не спеша с папиросой во рту и даже окликнул бежавшего вдоль состава газетчика. Он молча взял журнал «Чинема» с полуодетой голливудской актрисой на обложке и, небрежно кинув двадцатилейную монету на лоток, важно отошел к вагону. Кондуктор, что стоял у вагона и видел эту картину, взял под козырек. А прощавшийся с компаньоном Гаснер, заметив Лулу через окно вагона, воскликнул: «У-ва! Кажется, босяк уже опять энтилегент!..»
Компаньон Гаснера ничего не понял. Вскоре он раскланялся и ушел. А Гаснер стал еще больше нервничать, когда увидел, что Лулу поднимается в его вагон. Что делать? Притвориться спящим, бежать в туалетную или взять газету и сделать вид, будто читаешь? Но пока Гаснер обдумывал, как поступить, Лулу прошел мимо его купе, даже не взглянув туда. Гаснер прислушался: где-то дальше открылась и закрылась дверь. Он облегченно вздохнул и вытер мгновенно вспотевшие лоб и подбородок. «Очень он мне нужен!.. — проворчал он себе под нос. — Босяк, каких свет не видел! Но синячок у него — будьте мне здоровы!» Невольно он пощупал свою щеку и, вспомнив Мими, пожалел, что так долго задержался и потратил немало денег… «Но, э-э-э, надо же отдохнуть, как солидному человеку», — оправдывался сам перед собой Гаснер. Почему-то он вдруг затосковал по жене, о которой ни разу не вспомнил за все время пребывания в Бухаресте.
