— Все это несерьезно… Настоящего лечения в Москве пока нет. — Голос Брылева окреп. Он достал трубку и, вскинув высоко правую бровь, пробарабанил по трубке ногтями. — Разрешите курить?
— Курите.
Брылев долго набивал трубку, долго раскуривал ее, потом бросил взгляд на широкую спину Таранова, который молча стоял у окна и глядел на территорию завода, и тихо спросил:
— Может быть, пока кончить наш разговор?.. Я вас понял… Вы занятый человек, Петр Николаевич, у вас завод… Мне что, написать заявление об уходе по собственному желанию?
Таранов круто повернулся к Брылеву. Но заговорил не сразу.
— А есть ли он, тот настоящий доктор, который может вас вылечить?
— Есть.
Не ждал такого решительного ответа Таранов. Уж слишком дерзкой показалась шутка Брылева, который был кругом виноват и еще осмеливался продолжать разговор таким тоном.
— Где же он живет, этот ваш великий доктор? — с явной насмешкой спросил Таранов.
— Он живет в Челябинске… — И Брылев назвал фамилию, имя и отчество доктора.
Таранов сел за стол, сделал какую-то заметку в календаре. Словно между прочим, бродя взглядом по столу, дальнозоркий Брылев прочитал, что он записал фамилию, имя и отчество доктора.
— Расскажите мне об этом докторе.
Брылев начал неторопливо рассказ о докторе, который делает чудеса, к которому едут безнадежно больные люди, страдающие хроническим алкоголизмом, едут соотечественники и люди из буржуазных и демократических стран, едут молодые и старые, самые рядовые, простые люди и очень знатные и даже знаменитые особы.
— И всех вылечивает?
— Почти всех. Не поддаются единицы из ста, но это те, кто нарушает после лечения режим. Они, как правило, погибают.
— Лично я первый раз слышу об этом докторе.
— Его затирает официальная медицина. Он практик. Без докторских степеней и высоких званий. А они, академики медицины, не могут научно, теоретически, объяснить его систему и поэтому плюют на его статистику, на спасительные результаты его метода лечения. Более того — считают этого доктора шарлатаном.
— Что же мешает вам, Корней Карпович, поехать к этому знаменитому доктору?
— У него огромная очередь. Не пробьешься. Писал я ему, но… не получилось. Могу поехать только тогда, когда труппа театра уходит в отпуск. А у него в это время всегда большой наплыв.
— А еще какие трудности на вашем пути в Челябинск? — Таранов снова что-то записал в настольном календаре.
— Ну, и… — Брылев замялся, словно стыдясь произнести то, что его могло унизить.
— Что же вы запнулись, Корней Карпович? Раз уж начали разговор по душам, так давайте по душам, до конца.
— Никак не выиграю по лотерейному билету мотоцикл или «Запорожец», чтобы вместо них взять деньги.
— Понятно… А долго протекает этот курс лечения? Месяц? Два? Три?..
— Всего два дня. День на подготовку, анализы, лекция доктора, потом медицинский сеанс и… приведение в норму.
— И трудное лечение? — Теперь Таранов искренне заинтересовался личностью доктора, который со слов Брылева в воображении его уже начинал приобретать ореол таинственной значительности.
— Очень трудное… У некоторых даже наступает клиническая смерть… Но всех приводят в себя. Все уезжают от него в добром здоровье и на всю жизнь прощаются с этой отравой.
Прошло не более получаса, как Брылев переступил порог заместителя секретаря парткома, а в голове Таранова пронеслось столько противоречивых мыслей и соображений, столько раз он во время беседы менял позиции своего отношения к режиссеру… Но все эти мысли, как тоненькие прочные волокна, сплетались в одну крепкую веревку, которую Таранов хотел бросить с берега тонущему Брылеву.
«Спасти!.. Подать руку!.. Он еще принесет много добра молодежи.. Он еще послужит своим талантом искусству… Но эту веревку нужно до него добросить… Иначе…»
— Лечение платное?
— У него частная практика. Медикаменты, обслуживание, уход — все за счет доктора.
— Разумеется, и самолет туда и обратно?
— Да.
— А накопить от зарплаты трудно?
— Невозможно.
— Корней Карпович, — после некоторого раздумья проговорил Таранов, — вы очень хотите поехать в эту лечебницу?
— Она мне снится по ночам. Это мой последний островок надежды.
— А если мы вам поможем?
— Кто это вы?
— Мы!.. Завод.
Болезненная улыбка искривила морщинистое лицо старого актера. Не сразу ответил он, хотя знал, что ответ его должен быть последним и решающим словом в этой встрече. Брылев затушил трубку, зачем-то повертел в руках рукоятку трости.
— Петр Николаевич, если вы поможете мне пройти курс лечения у этого доктора, то остаток своей жизни я отдам молодежи завода, его драматическому коллективу.
Говорить было больше не о чем. Они расстались молча, на прощание крепко пожав друг другу руки. Так расстаются люди, у которых в душах плещутся такие подступающие к горлу валы большого чувства, которые нельзя втиснуть в затасканные, обыденные слова обычного человеческого общения.
Жаркий сентябрь обжигал листву молоденьких лип, растущих во дворике, полуденным зноем подвяливал цветы в газонах и нагревал асфальт так, что он вдавливался под ногами и тепло его чувствовалось через подошвы ботинок.
Старый, седой дворник домоуправления, в котором размещалась депутатская комната избирательного участка, задень уже третий раз принимался поливать из шланга асфальтированный дворик, по которому важно расхаживал обреченный на одиночество петух. Полыхающий всеми цветами радуги, он горделиво нес свою петушиную осанку и красоту. Петушка еще цыпленком привез из орловской деревни дворник, у которого три года назад умерла старуха. Овдовев, он устроился в Москве, где ему была предоставлена по лимиту однокомнатная квартирка в цокольном этаже, специально спланированная архитектором как квартира дворника. А когда «вклюнулся» в работу, то с разрешения домоуправа получил отгул, съездил в деревню, забрал кое-какие свои кухонные пожитки, прихватил с собой старую тульскую гармонь и молоденького, с еще не прорезавшимся голосом петушка.
Вначале жильцы подъезда улыбались и качали головой, когда рано утром слышали через раскрытые окна неуверенное, но членораздельное «кукареку», а потом так привыкли к этому утреннему сигналу, что стали выносить Петьке кто пшенца, кто горсточку гречки, кто бросал ему разломанную сдобную сушку.
С утра до вечера Петька, как верный пес, кружил у ног своего хозяина. А к осени из него вымахал такой важный красавец, что кое-кто из жильцов, видя эту неразлучную пару всегда вместе, останавливался и со стороны любовался грустной картиной двух одиноких, прикованных этим одиночеством друг к другу существ — старого дворника-вдовца и оторванного от своего куриного племени Петьки.
Старая жиличка с восьмого этажа, приехавшая из смоленской деревни нянчить внука, глядя на всегда чем-то встревоженного и чего-то ищущего петуха, однажды сказала:
— Отвези ты его назад в деревню, он здесь зачаврит от тоски. Вишь, мечется, подружку ищет…
А дворничиха-татарка из соседнего дома насоветовала другое:
— Продай питух сельскохозяйственный выставка, хороший диньга дадут. За этот диньга трех кур магазин купишь…
Но дворник слушал всех, а делал свое дело: вставал вместе с Петькой и вместе с ним отходил ко сну. Сделал ему в коридорчике даже маленький нашест, под который поставил железный лист, чтобы не загрязнять квартиру.
Разлучались только на какие-то полчаса-час в день: когда дворник ходил за три квартала в пивнушку, где приходилось отстаивать длинные очереди, и в магазин. Боялся, подшибут. В этих случаях он заманивал Петьку домой и закрывал его одного в коридоре.
Петр Егорович открыл пошире окно в депутатской комнатке и, на какие-то минуты забыв, что за соседним столиком сидит посетитель и пишет заявление о том, чтобы ему временно разрешили прописать больную старую мать, приехавшую в Москву на лечение, залюбовался открывшейся перед его глазами необычной для столицы картиной: по двору важно, с каждым шагом встряхивая мягко скользящим оперением шеи и красным гребнем, расхаживал петух, Об этой причуде дворника он знал давно, не раз видел и петуха, но сейчас, когда до него было всего каких-то полтора-два метра, он показался ему необычно красивым.
Шаркая по асфальту шпорами, Петька подошел к свежевыкрашенной скамье, на которой еще лежала бумажная табличка с надписью «окрашено», взмахнул крыльями и взлетел на спинку скамьи. Оглядев с этой высоты дворик, он повернулся в сторону седого дворника, поливающего из резинового шланга цветы, как-то весь подобрался, поднял голову, вытянулся в струнку и огласил двор таким звонким и сильным криком, что малыш, играющий неподалеку в песочнице, опрометью стрельнул к своей разморенной на солнце бабушке, сидевшей на скамье в уголке дворового скверика.
