— Болел, говоришь? — переспросил Батманов.
— Ерунда! Подумаешь, болезнь — насморк! — с досадой сказал Рогов, нервничая.
— Не волнуйся, — шепнул стоявший рядом с ним Алексей. — Уже все решено, ты едешь с нами.
Батманов, если и не расслышал, то понял, что сказал Ковшов Рогову, и покачал головой.
— Не знаю, как теперь быть, — рассуждал он. — Пожалуй, нет смысла тащить с собой больного человека. Да и участок боязно оставлять. Потянет ли его Хлынов?
— Я здоров, как бык! — с силой произнес Рогов. — Участок Хлынов потянет, ручаюсь. Я уж и дела, признаться, сдал ему.
Батманов с деланным равнодушием махнул рукой:
— Ладно, собирайся.
— Есть! — гаркнул Рогов. — Прошу разрешения взять с собой Полищука, шоферов Махова и Солнцева, диспетчера Мусю Кучину. Очень просятся.
— Махов, по-моему, как раз наоборот, — высказывал желание расстаться с тобой... Впрочем, хорошо, пусть едут, если Хлынов не возражает. Теперь это его люди. Договаривайся с ним. Я хочу тоже просить его, чтобы он отпустил на пролив повара Ногтева и лесорубов Шубина и Фантова.
— Мы с Хлыновым уже договорились! — быстро сказал Рогов. — Ведь договорились? — спросил он Хлынова.
Хлынов усмехнулся:
— Выходит, договорились. — Он переглянулся с Котеневым и тихо сказал: — Оголяют нас, лучших берут.
— Ничего, выдержим, — успокоил тот. — На проливе тяжело, туда нужны особо крепкие ребята. Где ж их взять, как не у нас?
— В штабе я жду от вас исчерпывающего доклада о положении принятого участка. — Батманов смотрел на большого, угловатого Хлынова оценивающим взглядом.— После этого подпишу приказ о вашем назначении. — Проходя мимо Алексея к двери, он сказал ему вполголоса: — Эх ты, сердобольный! Испортил мне все дело. Надо было помучить этого пирата, ему такое только на пользу!
В тот же день двинулись дальше. На автомашинах смогли доехать только до седьмого участка. После ветреного, снежного дня на ледовой дороге все чаще стали встречаться заносы. Машины останавливались — иногда, к досаде Батманова, надолго. В одном месте совсем завязли в снегу, помощи поблизости неоткуда было ждать, пришлось километра два самим толкать машины.
Дальше, до самого пролива, ехали в крытых санях. Первыми двигались сани Батманова, их все называли «флагманскими». Он лежал в них один, закутавшись в тулуп, и время от времени вызывал кого-нибудь из спутников «для доклада лежа», как острил Алексей. Остальные разместились в санях попарно, коротая путь в беседах и спорах. Путешествие перемежалось остановками на участках и в разных местах трассы по сигналам «флагмана».
Алексей и Рогов ехали в одних санях; они намеренно устроились вместе, чувствуя друг к другу все возраставшую симпатию.
— Алеша, я очень рад, что еду на пролив, — говорил Рогов, чуть прижимая к себе лежавшего рядом Ковшова. — Как узнал, что выехали вы из Новинска, все гадал, возьмет меня хозяин или оставит. На моем-то участке дело наладилось и скучно стало. А мне надо, чтоб череп трещал от забот. И давно мечтал я побыть с Батмановым, поглядеть, как он хозяйствует, поучиться... И за что он люб мне? Ведь все требует да ругает, никогда хорошего не скажет! — в голосе Рогова слышалось одобрение.
— Здорово смутился ты, когда вы встретились в общежитии!..
— Да, смутился, только почему — сам не скажу. Ведь никому спуска не даю: с детства такое правило завел, дрался в день по десять раз. А перед ним робею!.. Помнишь, как он меня укротил при первом знакомстве? Наскочил я тогда, что твой уссурийский тигр. Он сказал два словечка, и я из тигра в котенка превратился.
— Я тогда в душе за тебя был, — вспоминал Ковшов. — Сам ему рапорт подал, просил отпустить на фронт. Он его с тех пор хранит в сейфе. Как-то был я у него, он вынул рапорт, показал мне, спрашивает: «Отдать?» Подумал и спрятал обратно: «Рано еще, пусть полежит»...
— И еще скажу тебе, Алеша, почему хотелось с вами уехать. Лучше мне пока подальше быть от Новинска.
Голос Рогова дрогнул. Алексей пожалел, что не видит его лица.
— Почему тебе надо быть подальше от Новинска?
— Несколько дней назад сделалось мне особенно не по себе. Про Ольгу все думал, Хмара этот вспомнился. Сердце заныло. Кстати, узнал, что вы все в Рубежанск поехали. Сел в машину — и в Новинск! Тридцать часов гнал почти без остановки... Только ты, смотри, хозяину не проговорись — пропал я тогда. Не скажешь?
— Нет, конечно. Ну и как Ольга тебя встретила?
— Приехал ночью. Дверь открыла Серафима, всплеснула руками, захлопотала — знаешь, какая она. Я как был в тулупе, так и кинулся к Ольге. Она в постели лежала, нездорова была и, видно, скучала. Появление мое почему-то не удивило ее, даже, кажется, обрадовало сначала. А я увидел ее, бледную, с тоскующими глазами, и рухнул на колени. Целую ее руки забинтованные и чувствую, что задыхаюсь — и от счастья, и от какой-то печали. У нее слезы... слезы... Припала ко мне мокрой щекой и всхлипывает, как детеныш.
Рогов на минуту умолк.
— Ну, продолжай, — попросил Алексей.
— Счастье мое быстро кончилось. Она просто в минуту слабости обрадовалась мне, а я уж подумал... Серафима, глядя на нас, расчувствовалась, заревела в голос. Ольга сразу отвердела, попросила меня выйти, встала, оделась — и ну меня отчитывать! «Зачем примчался? Кто разрешил?» — «Сердце разрешило, — отвечаю. — Оно главное начальство»... Посмотрела мне в лицо, дотронулась до лба, смерила температуру. «Батюшки, тридцать девять и три!» Уложила на диван в комнате у Беридзе и принялась лечить вместе с Серафимой. Я и этому рад — только бы возле нее побыть! Тебе смешно?
— Совсем не смешно.
— Послышалось, будто ты смеешься в кулак.
— Чудак ты, Александр! Ну, что же дальше?
— Все. Пришлось возвращаться восвояси. — Голос Рогова упал, он расстроился от воспоминаний. — У себя не оставила и на участок не хотела пускать: если больной — ложись в больницу. Улучил я минутку и удрал...
— Ты напрямик не пытался с ней поговорить? Константин обманул ее кругом. И умер по-собачьи. Она, когда рассказывала, не могла скрыть своего отвращения к нему...
— Я ей говорю: «Жить без тебя не могу. Или убей, или уж не гони!» — глухо выжал из себя Рогов.
Повернувшись, он всей тяжестью своего тела придавил Алексея.
— Медведь! Что же она тебе ответила?..
— Ничего... Ничего не ответила! Отошла в сторонку, будто испугалась чего-то. Стоит, понимаешь, горькой сиротиной, а я и подойти не смею. Ты скажи, Алексей, что мне теперь делать? Я все ждал... все ждал!.. Раньше мешало что-то. Теперь она вырвала этого Константина из сердца. Но не любит она меня и не полюбит!..
— Ты ее не понимаешь, пожалуй, — не сразу ответил Ковшов. — Ольга тебя любит и с каждым днем будет любить сильнее. Только она такой человек, что должна придти к тебе совсем с чистой душой. Сейчас, хоть с Константином все развязано, душа у нее замутнена, обеспокоена. Вспомни, сколько она перестрадала. Я ее понимаю. Она горячо любила, наверное в первый раз. Потом пришлось вырывать эту недостойную любовь, бороться с ней. Ее и тянуло к нему, и отталкивало. Потом узнала, что он на фронте — и стала жалеть его. Если б она была помалодушнее, послабее, то сама искала бы в тебе утешения и поддержки. Она так не хочет — и хорошо. Ты потерпи, сдержи себя, не тревожь ее...
Рогов слушал Ковшова с жадностью, прерывистое дыхание выдавало его волнение. Он словно проверял на словах Алексея свои сомнения.
— Ты говоришь так, чтобы утешить меня! — сказал он сквозь зубы. — Она мне сказала на прощанье: «Не приезжай больше ко мне. Когда надо будет — я напишу... За меня не беспокойся. Для меня Хмара ничего не значит. После того, что я пережила, бояться мне уже нечего...» Одним словом, она вежливо указала мне на дверь...
— Нет, не понимаешь ты ее! Поверь мне — я прав. Тебе твоя страсть мешает правильно разобраться и понять.
— Довольно, Алексей! Товарищ ты добрый, но не нужно меня поить валерианкой. Давай поговорим о другом.
— Кстати, в Рубежанске я виделся с Хмарой, — вспомнил Алексей.
— Каким образом? — равнодушным голосом спросил Рогов.
— Я случайно встретился с ним, шатаясь по улицам.— Знаешь, какие они там забавные: с горы на гору, «сядь на ягодицы и катись»... Он зазвал к себе. Не хотелось идти, но пошел: глупое какое-то любопытство. Бывает так: неприятный человек, а интересен...
— Ольгу, наверное, опять поминал?
— Говорил, что нравится она ему и он ухаживал бы за ней, но из дружеского чувства ко мне оставлял ее на мое попечение. — Алексей сказал это, широко улыбаясь в темноту возка и предусмотрительно отодвигаясь от Рогова.
— Я тебе дам попечение! — почти всерьез пригрозил тот.
— У Хмары я застал Грубского. Они, оказывается, старые приятели, когда-то Грубский работал в Рубежанске. Он пришел к Хмаре поплакаться, зализать свои раны. На меня даже и не взглянул. Хмара корил меня, что так жестоко обошлись с его другом. Дескать, ошибся человек — зачем же сразу гнать в шею? Впрочем, сочувствие к Грубскому сочетается у него с довольно презрительным к нему отношением. Когда Грубский ушел спать, он мне говорит: «Раскис!.. Мужчина должен становиться сильнее в трудную минуту»...
