— Да лоб-то перекрести… перед едой. У нас без креста не садятся за стол.
Парень обернулся к иконам, размашисто перекрестился три раза и сел на скамейку к столу.
Голорукая и черноволосая хозяйка с повойником на голове проворно метала на стол посуду и снедь. Неприметно для мужа и для свекрови скользила робкими иссиня-черными глазами по статной фигуре молодого поселенца и по его беловолосой голове, похожей на мелкую овчинку курчавого барашка.
Ранняя весна подгоняла мужиков на поля с телегами, с сохами, с боронами. Торопился и Филат Косогов.
С приходом работника-поселенца перед Филатом широкие просторы открылись. Поселенец оказался шустрым парнем, хорошо знающим крестьянское дело. В работе не отставал от хозяев. Обрядился в серый хозяйский армяк. На курчавую голову старый Филатов картуз надел. На ноги бродни натянул. От настоящего сибиряка не отличишь. Вместе с Филатом поселенец сохи и бороны чинил, сбруи правил, семена готовил. Молодой хозяйке, Настасье Петровне, по дому помогал: воду с речки возил, за скотом ходил, и старухе старался угодить — кур щупал, яйца из-под амбара собирал и разные истории про свою сторону рассказывал. И все это делал с шуточками да с прибауточками.
Встанет раньше всех и весь день без устали в работе крутится. Скот на речку гонит — обязательно песни поет. Да так поет, что все девки деревенские на пряслах виснут.
Иной раз глядит, глядит старуха, как курчавый, разрумянившийся и веселый парень из избы во двор, а со двора к притонам и обратно мечется да потом обливается, и скажет:
— Посидел бы. Степан… Отдохнул бы. Смотри: мокрый ты весь…
— Ничего, ничего, бабуня, — крикнет на ходу Степан. — Делов много… Ужо отдохну…
Старуха ему во след:
— Да ведь не переделаешь все дела в один день…
— Переделаю! — не оборачиваясь крикнет Степан. — Стриженая девка косы не успеет заплести, как у меня все дела будут переделаны!
И запоет:
Ах, вы сени, мои сени.
Сени новые мои.
Сени новые кленовые.
Решетчатые…
Воду или дрова в избу начнет таскать Степан — на хозяйку весело покрикивает:
— Сторонись. Петровна… Затопчу!.. Либо по нечаянности обниму.
Петровна тоже смеется.
— Он те, Филат-то, обнимет!
— Что ты! Ради истинного Христа не сказывай! Изломает он меня… убьет!..
— Маменьке скажу, — погрозится молодуха.
Тряхнет белыми кудрями парень, зубы оскалит:
— Бабушке сказать можно. Хоть сердитая, а не выдаст! Сама, поди, обнималась, когда помоложе была.
Покраснеет Петровна, плюнет и уйдет куда-нибудь.
А Степан опять уже на дворе со старухой балагурит:
— Что делать с курами, бабушка?
Покосится сурово старуха. Спросит:
— А что?
— Щупаю… на гнезда сажаю… проверяю, а они в пригоне да под амбаром несутся.
— Пусть несутся, — говорит старуха, не глядя на работника. — Привычка такая у них… После везде соберем яйца-то.
— Непорядок ведь это, бабушка! Разбаловались они! Постегала бы ты их, либо петуху на недельку воспретила топтать их. Пусть бы недельку без мужика пожили, как я без бабы живу… узнали бы кузькину мать!
Плюнет старуха:
— Тьфу ты, варнак!
И уйдет прочь.
А молодой поселенец снова около молодухи. Голубыми зенками по голым ее плечам бегает, балагурит:
— Какая ты, Петровна, сдобная. Ей-богу!
Иной раз и Петровна сердито обрывала парня:
— Отвяжись, Степан! Совести у тебя нет!
А сама чувствовала, как трепетал голубь в ее груди. Пылало лицо. Горели голые плечи.
Проворно летала из избы через двор на улицу и к соседке Катерине.
Сухая, смуглая, черноглазая и остроносая Катерина спрашивала:
— Ты что, девка, как кумач?
У Петровны язык заплетался:
— Степка… холера… все пристает с похвальбой своей…
— Ну так что ж? Парень — картинка! — говорила Катерина, заливаясь смехом. — Голова-то у него, как у белого барашка — кольцо в кольцо! И лицо, как у красной девки…
— А бог-то… грех-то?! — испуганно говорила Петровна.
— На то и бог, чтобы грехи прощать, — смеялась Катерина. — Эх, ты, разварная! Ужо засохнешь со своим Филатом… как рассада без поливки…
— Перестань хоть ты-то, — упрашивала Петровна Катерину, отводя глаза. — Мочи моей нет! Ведь я венцом крыта…
По-прежнему заливаясь смехом, Катерина только махала рукой.
— Дура!.. Дурой и останешься!.. Ужо зачахнешь…
По субботам семья Филата в бане парилась: Филат — с женой, а поселенец — со старухой.
Степан и тут без шуток не обходился.
Бегает глазами по желтому, морщинистому скелету старухи и вздыхает:
— Ох-ох-хо… худо, бабушка…
Старуха хлюпается руками в лохани, седые и реденькие волосы полощет и ворчит:
— Чего опять надумал?
— Да как же… обидно! Сама рассуди: кому нельма, а кому — чебак вяленый…
Сдвинет старуха седые брови:
— Какой чебак? Что ты мелешь?
Степан моет свои курчавые волосы, белые зубы скалит:
— У дяди Филата, говорю, баба-то — как нельма! А я вот, с тобой парюсь и моюсь, вроде как с чебаком вяленым!
— Тьфу, варнак, насмешник!.. Это ты меня чебаком вяленым прозываешь?
— Ну, конечно, тебя.
— Ах, ты варнак, варнак! Ужо накажет тебя господь! И пошто ты такой просмешник уродился, варначьи твои глаза?!
— Ничего не поделаешь, бабушка, — отвечал Степан, едва удерживаясь от хохота. — Смешинка часто попадает мне на язык — потому я и такой смешливый.
Начнет одеваться старуха. Хмурит седые брови, а в подслеповатых глазах ласка светится. Придет в избу, сядет за стол чай пить и воркует:
— Хорошего работника добыл ты, Филат. Парень-то — огонь!
Филат разглаживает рыжую куделю на малиновом послебанном лице, с шипением потягивает из блюдца чай и гудит:
— Не говори, маменька, — гору своротит!..
— Надо бы, сынок, поболе присеять ноне… десятинки на две, на три.
— Думаю, маменька, да не знаю, справимся ли?
— А ты рассуди да развесь. Ночь-то не шибко дрыхни, обдумай.
— Думаю, маменька… Потерял и сон!
— Думай, шибче думай! Видишь, какой работник-то оказался. Ни с одной девкой на улице не остановится и не поговорит. В хороводы тоже не ходит. Даже со здешними поселенцами не встречается. Все время в работе — в будни и в праздники. Видишь?
— Вижу, маменька! Замечаю…
Старуха начнет швыркать из блюдца густой кирпичный чай, а Филат сидит, опершись длинными руками о лавку, в пол смотрит. И думает.
Земли удобные в уме перебирает; семена в закромах на десятины прикидывает. И бредит.
Перед глазами у него уже березовый лес колышется. Где-то далеко черные полосы по утрам паром курятся. И точно такой же мужик, как он, Филат, шагает по ним с лукошком.
Широкими золотистыми брызгами зерно по черной пахоте разбрасывает.
Больше посеял этой весной Филат. Пшеницы восемь десятин, овса две десятины, овощей десятины полторы. Да на пяти десятинах озимые зеленели уже. По здешним местам не велики были эти посевы. Но и не малые, не бедняцкие. По весне хлопот и работ было много. Но со всеми делами Филат управился вовремя.
После обильных и теплых дождей, утрами яркими и прелыми, уходил он далеко за лес, к широким, густо зеленеющим увалам; подолгу стоял там, приставив руку к глазам; напряженно смотрел сквозь сиреневую дымку на черные набухающие полосы свежей пахоты; прислушивался к тревожному стуку в своей груди: ждал новых и обильных родов земли.
В эти дни похож был Филат на бездетного мужика, следящего за беременностью жены своей и, со смешанным чувством тревоги и радости, ожидающего рождения первого ребенка, обязательно мальчика, наследника всего накопленного им за долгие годы тяжелого крестьянского труда.
Но цвели дни переливами солнечного света, пестротой зацветающих трав, звонким перекликом птиц. Всходили и щетинились хрупкой зеленью сначала озимые, а потом и яровые хлеба.
Смотрел Филат на дружные и обильные всходы и видел, что это уже не бред его, а явь матери-природы; видел, что будет он нынче с большим урожаем, который принесет ему обилие зерна, принесет и почет на деревне. Смотрел Филат на поднимающиеся и густеющие зеленя, чуял крепость и силу земли и понемногу тушил тревогу в груди, понемногу успокаивался. А после троицы и совсем перестал к увалам ходить.
Подошли покосы.
Вся семья Филата на луга выехала. Косили, гребли и метали недели три. Старуха пищу готовила. Иногда и грабли в руки брала. А дни стояли раскаленные, томительные. В работе мужикам приходилось рубахи выжимать.
