Бесергенев с нетерпением ожидал, когда к нему кто-либо зайдет, чтобы он мог похвалиться и чтобы его похвалили. И вот, наконец, заявился Порфирий.
— Настоящая сосна, — хлопал Бесергенев ладонью, широкой, как лопата, по крышке сундука и восхищенными глазами смотрел на Порфирия. — Это надо понимать. Не что-нибудь, а сосна. Настоящая.
Порфирий знал, что лес есть и лучше сосны: дуб, например…
Лучше его об этом знал Бесергенев, но сейчас все деревья, за исключением сосны, казались ему никуда негодными гнилушками.
— Сухая, во-первых. И во всем сундуке ни одного сучка, — расхваливал Бесергенев сосну.
Слушая его, Порфирий усомнился в своих познаниях о качестве леса.
— Ну что ж ты молчишь? — шатнул к нему Бесергенев: он уже начал нудиться от долгого ожидания похвалы. — Хорош сундук?
— Очень хорош. — Порфирий робко подошел к сундуку, легонько постучал указательным пальцем по крышке, сделал удивленное лицо, сказал понимающе и восторженно: — Действительно сосна. Настоящая.
Бесергенев был удовлетворен и от избытка радости чуть прикрыл потеплевшие глаза и сразу перешел на степенный, рассудительный тон.
— Без сундука разве можно? Сундук в хозяйстве первое дело. Во время пожара который сгорел, тоже был очень складный. А сын мой Степка упирался: на что да для чего. Вот ведь какой шутоломный. А вещи куда складывать? — Бесергенев насупленно и пристально посмотрел на Порфирия, словно и он был заодно с его сыном.
— Конешно, вещи надо беречь, — согласился Порфирий. — Сундук — это очень надо.
Только ему было немного непонятно, где же эти вещи, которые будут лежать в сундуке. Те, которые были у Бесергенева, помещались на одном гвозде; у Степана, судя по его рассказам, тоже нечего в сундук складывать, наоборот, даже то, что снаружи висит, потихоньку уплывает на базар. «Может, за последнее время что приобрел». Порфирий выискивающими глазами огляделся по сторонам, и Бесергенев понял его.
— Вещи — не главное. Был бы сундук. А вещи должны быть. И будут. Обязательно, — с непреклонной уверенностью подчеркнул Бесергенев.
Здесь бы и надо было Порфирию начать разговор о себе: «а я, мол, вот, Михаил Алексеевич, и не знаю, как мне быть и что делать», но Порфирий потупил глаза, долго молчал, опутывая себя завистью к удачливой доле Бесергенева. Пока он собрался с духом, Бесергенев уже остыл и был занят какими-то новыми мыслями. Его уже не интересовали ни сундук, ни Порфирий, он сидел на табурете, устремив глаза за окно, закидывая бороду кверху и ловчась изловить губами ее конец.
Порфирий догадался, что рассказывать ему сейчас о себе — время совсем неподходящее.
— Я пойду, Михаил Алексеевич, прощай пока, — еле внятно сказал он.
— Прощай, — безразлично буркнул Бесергенев, не отрывая глаз от окна.
4
Приближался день возвращения с дачи хозяев, а Порфирий все никак не мог взять себя в руки.
Он дошел в своей рассеянности до того, что два дня подряд не чистил конюшню и один день оставил лошадей без овса. За что Порфирий ни брался, ничто у него не клеилось. Иногда он суетился не меньше, чем прежде, но все это было попусту. Лазал, например, на крышу конюшни посмотреть, не прохудилась ли крыша, в то время как конюшню отстроили всего лишь полгода назад и крыша ее была покрыта первосортным железом.
По нескольку раз в день разглядывал упряжь и, не находя изъяна, досадовал, сердито бросал ее в дальний угол кучерской, где она и валялась.
В общем, все клонилось к тому, что Порфирию по возвращении полковника с дачи немедленно пришлось бы расстаться с должностью кучера и оставить себя и ребят без куска хлеба.
У полковника была привычка каждый день заходить в конюшню. Он не мог бы не заметить закопченных стекол фонаря, и этого было бы достаточно, чтобы полковник побагровел до самых ушей; выбросил руку по направлению к воротам и гаркнул грубым фельдфебельским голосом: «Вон!»
Так он поступил с дворником, который служил у него перед Бесергеневым, за то, что тот подмел двор, а метелку забыл поставить на место, оставил ее у акации.
Так же поступил полковник и с горничной, которая, поскользнувшись на паркетных навощенных полах, упала и разбила супник.
Так бы обязательно было и с Порфирием, если бы совершенно неожиданно ему не помог Бесергенев взять себя в руки.
Дня за четыре до возвращения с дачи хозяев, Бесергенев рано утром, когда еще Порфирий крепко спал, зашел в кучерскую и бесцеремонно растолкал его.
— Я к тебе по серьезному делу, — сразу начал Бесергенев, без приглашения усаживаясь поудобней на скамейку. — Пока хозяева наши отдыхают, и мы с тобой тоже обленились. Взять хотя бы, к примеру, конюшню. Сколько там скопилось навозу! Да и лошади не в полном порядке. За это, молодец, тебе не миновать выкиданта. А куда пойдешь, коли на каждом углу народ без работы слоняется!
— Идти, конешно, некуда, — перепугался Порфирий, и весь сон у него в один миг пропал. — Ты это очень верно сказал, Михаил Алексеич.
— Я зря никогда не говорю. Вот и хочу помочь тебе во всем произвести порядок. Тогда и выкиданта не будет.
— Помоги, пожалуйста, — взмолился Порфирий. — Очень прошу, Михаил Алексеич. Если желаешь и не погнушаешься выпить со мной половинку, — выставлю за мой счет.
— Можно, конешно, и половинку, можно и целую. Но сейчас надо живо за дело приматься…
Когда они уже выходили из кучерской, выяснилось самое главное, из-за чего Бесергенев так рано заявился к Порфирию.
— Ты мне тоже поможешь маленько. Мне надо дрова попилить и сложить как полагается. Вдвоем-то оно будет куда как сподручнее. Пила поперечная есть у меня.
Дровами были те самые обрезки, из которых Бесергенев выбрал себе досок для сундука. Перед отъездом на дачу полковник, зайдя в сарай, немного удивился недогадливости своего весьма исправного дворника. Уезжая, он приказал лес попилить и аккуратно сложить в сарае.
Но после отъезда полковника Бесергенев сразу же увлекся своим сундуком и все никак не мог приняться за эту работу. Первые дни он помнил о ней, а потом забыл. Если бы ему не потребовалась планка для потайного «кармана», который Бесергенев надумал сделать в сундуке, он бы не зашел в сарай и, пожалуй, так и не вспомнил бы об этой работе, и его, несмотря ни на что, постигла бы такая же участь, как и его предшественника…
— Спервоначалу, значит, за дрова примемся, — тоном, не допускающим возражений, сказал Бесергенев, направляясь к сараю.
Работали они целый день до позднего вечера и все же не управились. Тормозил сам же Бесергенев. Он почти каждую дощечку, прежде чем положить ее под пилу, долго разглядывал, прикидывал в уме — нельзя ли использовать на что-нибудь дельное. Может, например, скамеечек наделать… Да и лишняя табуретка в хате не помешает, — ее везде можно поставить в сторонке, а то Степану отдать: у него своей нет ни одной… А можно еще и сундук сделать, но уж не большой, а чуть поменьше…
Подходящих для этих целей досок оказалось очень много, почти половина того, что лежало в сарае. Когда порезали никуда негодные, Бесергеневу страсть как не хотелось приниматься за то, что он отбрасывал в сторону, и работа пошла еще медленнее.
Резать на дрова доски, которые, по его глубокому убеждению, могли пойти в дело, было досадно и жалко. Бесергенев вздыхал над каждым обрезком, отбрасывал самые лучшие в сторону. Когда в сарае стало совсем темно, Бесергенев повесил пилу на гвоздик, вытер пот подолом рубахи и сказал Порфирию:
— На сегодня довольно. С остальными завтра разделаемся: с утра оно будет видней, что порезать, а что надо оставить.
На следующий день они работали совсем плохо, пока Бесергенев не махнул рукой, отложил с полсотни досок, а остальные без всякой жалости начал класть под пилу, понукая Порфирия двигаться живей…
Закончили они пилку дров к обеду. Отдохнули с полчаса и принялись за конюшню. Вычищая грязь из-под Кормушки, Бесергенев увидел затоптанный в грязи недоуздок.
— Что такое? — упершись глазами в Порфирия, спросил он.
— Недоуздок.
— Не вожжа. Это я вижу. А как он попал сюда?
— «Силач», видно, сбросил и затоптал.
— А ты почему не поднял? Тоже — крестьянин называется. Эх ты, тюха! Если бы такое случилось с моим Степкой, я бы его этим самым недоуздком отхлестал. Поди, вымой под краном. — Бесергенев сердито сунул Порфирию недоуздок. — Живо! А потом подсуши на солнце.
Незадолго до вечера Бесергенев с Порфирием управились с конюшней. Убрали весь навоз, вымыли с мылом лошадей, привели в порядок фонарь, и даже балки, загаженные куриным пометом, Бесергенев заставил Порфирия вытереть мокрой тряпкой. Дошла очередь до курицы. Порфирия прежде всего беспокоили яйца, которые она нанесла. Взять их себе он не посмел. Единственно, кто, по его мнению, мог скушать эти яйца, так это полковник, так как курица неслась в его конюшне.
