— Вы были на девяносто третьей скважине?
Я ответил:
— Да, был.
— Так почему же вы не знаете, откуда там поступает вода?
— Я не всевидящий, — сказал я. — Из-под земли, как я понимаю.
— А откуда взялась вода возле оранжереи?
— Тоже не знаю, — сказал я.
— Что же в таком случае вы знаете? — поинтересовался Майстренко.
Он стоял, спрятав руки в карманы ношеного ратинового пальто, и рассматривал меня с нескрываемым интересом.
— Если я вам отвечу, что возле оранжереи лопнул водовод, это удовлетворит ваше любопытство? — спросил я.
— Отчасти, — ответил Майстренко. Он все рассматривал меня — миролюбиво и доброжелательно. Потом сказал: — На станции есть схема расположения водоводов. Я хочу на нее взглянуть.
— Пойдемте, — сказал я.
Мы вошли в станцию, и он сразу направился к столу, за которым сидели машинистки. Схема расположения водоводов лежала под стеклом, и он постучал по стеклу пальцем.
— Вот оранжерея. Возле нее проходит сбросной водовод девяносто третьей скважины и труба отопления от котельной. Девяносто третья включена в сеть. Так откуда вода?
Я не ответил.
— В подвале свищи в напорном водоводе. Сколько их?
— Три, — сказал я.
— Вы пробовали вставить колышки?
— Колышки? — переспросил я.
— Так, — сказал Майстренко. — Так. Мы возьмем трубу в «хомут», — продолжал он после короткой паузы, — но это не выход. Потребуется общая остановка станции. Какие секции вы отключите на высокой стороне? Вы видели схему электрооборудования?
— Видел, — сказал я.
— Посмотрим на нее еще раз.
Мы прошли на высокую сторону и остановились перед схемой, висевшей в застекленной рамке на стене. Майстренко поднял руку и ткнул в схему пальцем. Я увидел старенькие часы «Победа» у него на руке.
— Что это?
— Масляный трансформатор, — сказал я.
— Тока или напряжения?
— Напряжения.
— А это? — спросил он. И снова ткнул.
— Трансформатор тока.
— Какой?
— Не помню, — сказал я.
— Так, — сказал он и опустил руку. — Так. Очень плохо.
— А вы знаете, как расставлять пределы в неопределенных интегралах? — спросил я его. — Может, покажете мне?
Он посмотрел на меня. Потом сказал:
— На станции не этим занимаются.
— Послушайте! — сказал я. — Вы, как я понимаю, мастер…
— Я заместитель начальника отдела.
— …или десять лет работали мастером, раз стали заместителем начальника отдела, и знаете здесь каждую трубу. Так вот, если вам хотелось, чтобы на третий день работы я знал не меньше вашего, вы бы зашли ко мне в институт и предупредили бы меня, что ваш Мироян назначит меня начальником шестой станции. Тогда я рассказал бы вам, что почем, даже если бы вы меня среди ночи растолкали!
— Конечно, — сказал он и внезапно положил руку мне на плечо. — Конечно, ты бы все рассказал. Я в этом не сомневаюсь.
От неожиданности я остолбенел. Мгновение его рука продолжала лежать на моем плече, но я не чувствовал ее, только смотрел. Потом он убрал руку.
— Ты вот что, — сказал он. — Ты, если чего-то не знаешь, ни у кого не спрашивай. Дождись меня. Нельзя, чтобы видели, что ты чего-то не знаешь.
— Да, — сказал я. — Спасибо.
— Прежде чем принимать решение, в котором ты не уверен, позвони Пахомову или мне. Меня зовут Сергей Сергеевич.
— Хорошо, — сказал я. — Спасибо, Сергей Сергеевич.
— Теперь попробуем поставить колышки в подвале. Ты когда-нибудь вставлял колышки?
— Не приходилось, — сознался я.
Он достал из кармана обломок ножовки, заточенный с одного конца и с другого обмотанный изолентой, раздобыл щепку, разделил ее пополам и застружил обе половинки, сидя на корточках у верстака. Точно так же, на корточках, он сидел в подвале, в котором «лягушки» выбрали столько воды, что кое-где обнажился пол. В тусклом желтоватом свете ламп он сидел на корточках, пробуя заткнуть колышками свищи, из которых с шипением била вода, потом сказал:
— Слишком маленькие. Несколько миллиметров, не больше. Да, надо вырезать «хомут». — И посмотрел на меня снизу вверх.
Немного погодя я стоял возле него на девяносто третьей скважине, перекинув через руку его пальто и пиджак, а он снова сидел на корточках, в одной рубашке с закатанными рукавами и в сдвинутой на затылок шляпе, запустив руку вдоль тела трубы в коричневую взбаламученную жижу, и глядел на меня снизу вверх невидящими глазами. Потом взгляд его стал осмысленным, и он сказал: «Их здесь штук пять, не меньше. Нужно менять трубу».
И я снова шел за ним по двору, едва поспевая, хотя ростом был выше его на полголовы, а он шагал впереди, кривоногий, коренастый, неутомимый. Он остановился возле сваленных на земле задвижек с электроприводами, покрытых налетом ржавчины, сказал как бы про себя: — И ни в одной нет мотора. Я знаю, где их искать. Знаю у кого. Знаю, так его и так! — И снова двинулся вперед. И опять я шел позади, едва поспевая за ним, а после стоял рядом и смотрел, как носок его ботинка ковыряет песок возле ручейка, текущего в черную лужу на дороге, и слушал тусклый, спокойный голос, идущий из-под полей шляпы:
— Нужно останавливать станцию. Нужно брать остановку. Нужно выбрать время, остановить станцию и сделать это как можно быстрее.
Потом он сказал: — Позвони в отдел Пахомову и оставь свой домашний адрес. Ты обязан присутствовать при ремонтах в ночное время. Ты это знаешь?
— Да, — сказал я.
Мы возвратились на девяносто четвертую скважину. И опять я смотрел, как вдвоем со сварщиком они спустились в шахту и Майстренко стал ощупывать каждый свищ в оголовке — медленно, внимательно и неторопливо, так, словно заваривать их предстояло ему самому.
Выпал первый снег. Вернее, не выпал — мельчайшее снежное крошево таяло, едва коснувшись земли, — но все же он пошел, первый снег, и сумерки сделались фиолетовыми, а снег тек, тек и таял, и свет в окнах домов выглядел особенно притягательно. Возможно, для одного меня.
Я шел по городу, и мириады снежинок роились вокруг беззвучнее дыма, прекраснее сна. Сумерки обступали меня, когда, остановившись возле музея изобразительного искусства, я решил поужинать в кафе «Лето», сторожем которого я был в юношеские приснопамятные времена. До Центрального парка было рукой подать. Заказав две яичницы с ветчиной, я облокотился о высокий столик возле запотевшего окна, послушал ленивую перебранку посудомоек, выбрал корочкой желток, растекшийся по сковородке, и окончательно убедился, что время обходит кафе десятой дорогой. И вдруг увидел знакомое лицо — уборщицу Тамару Ефимовну. Она не узнала меня, и я припомнил, что еще пять лет назад советовал ей есть морскую капусту от склероза, после того, как она дважды ушла с работы в моем пальто. А может, время изменило меня до неузнаваемости? Потом я представил, сколько дней таял в ее мозгу мой зыбкий, расплывчатый отпечаток, покуда клеточка мозга, отведенная мне, освободилась, подобно гостиничному номеру — и на одно мгновение мне сделалось жутко, как если бы я познал сокровенную причину, предопределяющую природу вещей.
А вещи между тем вершились самопроизвольно, и сокровенная причина, предопределявшая их ход, являла неразрешимую загадку.
После Майстренко на станции побывали Витя Шилов и Гена Алябьев. Разложив на столе блестящие отверточки, ножницы и кусачки вперемешку с масленками и тряпочками, они вывернули расходомерам потроха — шестерни и втулки — и навели на них глянец, пользуясь инструментами так же ловко, как манекенщицы своими наборами. Гена Алябьев, начальник прибористов, объявил, что расходомеры работали нормально, из чего следует, что станция подает мало воды. Шестерни и втулки щелкали, жужжали и поблескивали и выглядели очень убедительно.
Остановку станции отложили раз, потом еще раз. Зато плановый отдел сработал четко, как курок, что ж, я сам нажал собачку. Стоило мне заикнуться о том, что приборы исправны, я услышал в ответ: «Замечательно! Скажите машинисткам, чтобы продолжали вести журналы подачи». Иными словами, с той минуты в опрятной комнате планового отдела женщина с величественной сединой проставляла столько воды станции № 6, сколько насчитывали шестерни и втулки и отмечал бегунок — ровно столько, и ни кубометром больше. А шестерни и втулки — щелк-по щелк! — насчитывали меньше половины дебита. И бегунок отмечал это, как и положено бегунку. И машинисты заносили в журналы подачи. Как и положено машинистам. Я подождал для верности два дня и написал докладную Пахомову; последние слова в ней гласили, что в создавшейся ситуации я считаю невыполнимым предложенный станции план.
Я написал очередную записку, сложил ее вдвое и вручил дворнику дяде Грише, отправлявшемуся в трест за реактивами. Дядя Гриша пожевал губами, обратил слезящиеся стариковские глаза в метафизическую даль и тронулся в путь. Спустя два часа во дворе раздался визг тормозов, после чего Олег Дмитриевич выгрузился из желтого «Москвича». Снова мы стояли у скважины № 94 и смотрели, как вода течет в камыши, и перед скважиной № 93, вернее, перед тридцатиметровой лужей, над которой поднимался легкий пар, будто воду в ней кипятили. И я почтительно смотрел, как Пахомов ковырял носком ботинка песок возле отверстия, из которого пополам со ржавчиной вытекала вода.
