Особенно надрывался здоровенный детина в расхристанной рубахе, штопаных шароварах и драных чириках.
— Пашаничку большевикам везете, а мы — подыхай! Какая же это народная власть, когда она народ грабит? Чего глядите, — рыкнул она на местных, — отцепляй вагон!
«Вот так начинаются провокации», — отметил про себя Дундич и подумал, что самое лучшее — это уложить горлопана на месте. Он бы, не колеблясь, поступил так, но ведь перед ним стояли безоружные люди. Кто знает, может, действительно у них отобрали последнее? И если бы не наглый призыв отцеплять вагоны, Дундич вступил бы в переговоры с толпой. Однако клич бородача резанул ухо точно пуля. Он вспомнил гневное лицо наркома и его слова о беспощадной каре для любого, кто покусится на хлеб революции. В его руке матово блеснул наган. Поднятый над головой, он грохнул, оглушил толпу.
— Назад! — приказал Дундич подлезшим под вагон.
Но толпа не шарахнулась, как того хотелось Дундичу. Она лишь на секунду опешила, а затем снова стала надвигаться на эшелон. Дундич оглянулся на дверь диспетчерской, откуда, как ему показалось, умышленно долго не появлялся машинист. В этом он почувствовал заранее подготовленную операцию.
Очнулись и его бойцы. Клацнули затворы. У толпы заметно поубавилось прыти. Выталкивая вперед женщин, бородачи предпочли остаться в тени вокруг единственного станционного фонаря. Это замешательство дало Дундичу повод прийти к убеждению, что не все они обездоленные. А как тут разберешься? Тот тип с кудлатой головой явная контра, и его смело можно поставить к стенке.
Очевидно, в вокзале услышали выстрел, и оттуда выбежало несколько человек. Не зная, кто они и кому на помощь спешат, Дундич на всякий случай приказал пулеметчику взять их на прицел. Но, заметив, что толпа стала рассасываться и таять в темноте пристанционных построек, облегченно вздохнул.
— Что тут происходит? — спросил всех сразу молодой чубатый казак в распахнутой рубахе и босиком. — Почему не двигаетесь?
— Машиниста нет, — ответил спокойно Дундич, признав в пареньке местного продкомиссара, который руководил загрузкой вагонов. — Вызвали к диспетчеру.
— А ну, Леха, туда! — распорядился тот, не повернув головы, — А вы чего рты раззявили? На государственный хлеб заритесь? Пристрелю любого, кто хоть зернышко возьмет. Там трудящие братьи с голодухи пухнут, а вы, куркули, хлеб гноите.
— Да то свое добро. Потом и кровью нажитое! А вы подчистую!
— Это у тебя подчистую? — сорвался от злости голос продкомиссара, подходившего к седобородому деду с ременным кнутом на запястье.
— Не у меня, так у других, — набычился дед. — Я за обчество. — Он вскинул кнут, поймал рукой конец и направился к калитке бормоча проклятья супостатам и басурманам.
— А ну, живо расходись! — потребовал паренек, играя револьвером на ладони.
— Идет! Идет! — радостно забубнили бойцы охраны.
— А ты с ним будь построжей, — напутствовал комиссар Дундича, кивая на машиниста. — Без твоего ведома чтоб ни шагу. Знаю я их, старых саботажников. Три года кочегарил на паровозе. Ну, привет Москве! Я уже звонил по линии, предупредил, чтоб глядели в оба.
Поезд медленно, точно нехотя, двинулся навстречу непроглядной тьме, которая тревожила не чернотой, а неизвестностью. Неизвестность таилась во всем: в силуэтах придорожного леса, в восковом отсвете рельсов, бездонности балок и оврагов — отовсюду в любую минуту могло грохнуть, застрекотать.
Неизвестность таилась и в угрюмости люден на станциях. Одни, как в Раковке, открыто требовали вернуть им хлеб, другие просили, умоляли наделить их зерном, иначе они прямо здесь протянут ноги, третьи с горькой усмешкой провожали эшелон. Эти угрюмые, обозленные лица больше всего цепляли душу. Дундич не знал, как вести себя в таких случаях. Если они открыто, с оружием шли бы на штурм, он не колеблясь отдал приказ стрелять. Но перед ним стояли чаще всего действительно изможденные безысходной нуждой люди. Встречались среди них и красные пропойные морды горлохватов. Но таких было мало. Они кричали и грозили, стоя за чьими-нибудь спинами. Вспоминая эти минуты, Дундич в который раз оправдывал свою нерешительность и даже корил себя за то, что согласился поехать в составе охраны. Он-то думал, что действительно на каждой версте эшелон подстерегает бандитская, засада.
Хлебному маршруту по возможности давали зеленую улицу.
В Себряково опять остановка.
— В чем дело? — спросил Дундич машиниста.
— В топливных складах мыши в пятнашки играют, — загадкой ответил тот.
— Как это? — не понял Иван.
— Просто: пусто там.
— И что же будем делать?
— Добывать дрова в степи.
И они добывали. Только не в степи, а в поселке, везде, где можно достать хоть одно полено.
Только тронулись, у станции Кумылга опять по тормозам ударили. И хорошо, что вовремя. Паровоз остановился на последнем рельсе перед разобранным путем. Но вокруг было тихо.
И лишь в Филоново, на рассвете, когда усталость валила с ног не только бригады, но и охрану, возле железнодорожного полотна разорвалось несколько гранат, а доски вагонов, словно ткань, прошил свинец пулеметов.
Надеясь на внезапность, бандиты бросились к эшелону. Стреляли справа и слева, спереди и сзади. Судя по вспышкам, врагов было не меньше роты.
Тревожно рвали небо паровозные гудки. Что ждало эшелон через двадцать, десять метров? Ведь могли враги заранее подложить динамит. Могла пуля скосить машиниста. А тут еще подъем, на котором волей-неволей пробуксовывают колеса, теряется скорость. Но эти опасения были подсознательны. Сознанию подчинялись глаза и руки: Дундич высматривал отделившиеся от черных стен фигуры и меткими выстрелами укладывал их на землю. Даже сквозь грохот и вой гудков бойцы слушали его азартные команды:
— Целься метче! Вот тебе хлеб! Вот тебе!..
В душе Дундича не было страха за свою жизнь. Было одно желание — проскочить, спасти хлеб. От самой мысли, что эшелон могут разграбить, его бросало в жар.
А паровозы, надрываясь из последних сил, пытались утащить вереницы вагонов к спасительному уклону. И когда они достигли перевала, все облегченно вздохнули: пронесло!
Сдувая нагар с затворов винтовок, перезаряжая барабаны наганов, люди на платформах еще несколько минут лежали, сидели, стояли в ожидании новых команд и не замечали, что такой галопный спуск может привести к аварии, к разносу эшелонов, спасенных в бою. И, лишь смирив скорость, и машинисты, и бойцы поверили, что самое страшное осталось позади.
Дундич засунул наган за пояс, присел на патронный ящик и тихо, словно боясь услышать в ответ неизбежное на войне, но все же жестокое, спросил Негоша:
— Из наших кто?
— Кажется, никто, — прогудел Негош.
И тотчас, почуяв, о чем речь, с разных концов платформы раздались радостные голоса:
— Обошлось! Миновало! Никого!
Дундич попытался улыбнуться.
— Ну, попомнят проклятые кадеты наш хлебушек.
На четвертые сутки пути до последнего эшелона долетело долгожданное слово «Москва».
Дундич глядел на длинные заборы, приземистые полуслепые домишки, на торчащие трубы заводиков и не находил отличия сердца России от других городов, которые они миновали. Не было видно ни собора Василия Блаженного, ни Кремля.
Эшелоны разместили на запасных путях Казанского вокзала. Сюда пригнали множество народу и конных обозов. Военные и штатские, женщины и подростки бегали от вагонов к телегам. Люди торопились, будто боялись, что эшелоны постоят немного и поедут дальше.
Начальник маршрута, собрав охрану, передал всем бойцам и командирам благодарность Советского правительства, сообщил, что сейчас они проследуют в казармы красных курсантов в Кремле, где будут отдыхать в течение суток.
После завтрака Дундич с товарищами отправился на прогулку. Он не мог позволить себе спать в такое утро, в таком месте. Ему казалось, засни он на час-другой, потеряет что-то очень важное для всей своей жизни. Вот здесь, в одном из этих больших красивых дворцов, живет и работает вождь мировой революции Ленин. Казалось, именно теперь, когда Дундич гуляет по брусчатым тротуарам кремлевского двора, появится Владимир Ильич, и он тотчас угадает его. Ибо нельзя не угадать человека, чьи идеи живут песней в душе. И в той самой песне, которую — в стихах — принес он Куркину. И хотя в столовой кремлевские курсанты рассказывали о Ленине как о человеке, внешне обыкновенном, Дундичу не верилось. Думалось, курсанты или хитрят, или сами никогда не видели вождя. А он, Дундич, как только увидит Ленина, сразу узнает, подойдет к нему и поговорит. О чем? Ведь не скажешь вот так просто, что душой и телом предан вождю и делу партии и что согласился сопровождать хлебный маршрут еще и потому, что втайне надеялся на эту встречу.
