Мартьянов оживился:
— Кто в тайге километры считал. Расстояние от стойбища до стойбища на глазок определялось, да и то на версты, версты на сажень. Сажень же, сам знаешь, опять по человеку, — он чуть присел, — вот такая бывает… — снова поднялся, — и эдакая… Разве саженью нашу землю измеришь?
Мартьянов замолчал. Гейнаров стал насвистывать под нос.
— Переход суворовский. А пурга? Какая пурга была, Михаил Павлыч!
— Пургу не предусматривал даже Клаузевиц. Он восхищался быстрыми переходами Фридриха Великого в семилетнюю войну Пруссии с Австрией. Я хотел бы слышать его голос о нашем марше. В отдельные дни мы отмеривали 80—90 километров. Я тоже скажу, пруссаки неплохо шли, но как ни хорошо шагали, а за нами, русскими, им не угнаться. Наши бойцы Шли с полной выкладкой. За 13 дней пройдено почти 1000 километров! Клаузевиц от этой цифры в гробу перевернется…
Мартьянов слушал рассеянно. Он слабо знал военную историю, хотя Гейнаров упорно и настойчиво просвещал его. Командир разбирался в ней плохо. Он думал сейчас тоже о расстоянии, которое прошел отряд, но по-своему, просто, без сравнений. Последние слова заставили его встрепенуться.
— Масштабу карты тоже верить нельзя, — сказал он, — карта при царе Горохе составлялась. Здесь нет никакой синей извилины на бумаге, а в действительности — речка. Я так думаю, Михаил Павлыч, сегодня радиограмму пошлем в ОКДВА и без ошибки заверим Блюхера: 900 километров позади…
— Можно! — отозвался Гейнаров и продолжал высказывать свою мысль: — Когда Наполеон шел на Москву, он растерял около ста тысяч солдат, это без битв, только в переходе. А у нас не потерян ни один боец. Нет ни одного помороженного.
Начальник штаба вздохнул.
— Наши битвы впереди. Они начнутся сегодня. Вот тут бы не растерять бойцов, Семен Егорович.
Гейнаров замолчал. Он подумал: «Что идти? Ноги втянулись — шагай да шагай. Вот строить — это другое дело! На стройке необходим навык, а его нет».
Как развернется строительный фронт, он ясно не представлял, хотя первоначальные планы и наметки строительства знал. Что-то огромное представлялось ему по этим планам и тем срокам, которые давались командованием Армии. Он привык оперативно действовать за долгие годы службы. Взяты вводные, ясна обстановка. От него, начальника штаба, требовалось только решение задачи, и он давал его. Теперь нужно было выработать в себе привычку давать вводную обстановку, зная только общее решение. Таким решением для Гейнарова являлся приказ Армии о перегруппировке военных сил, формировании укрепленных районов, создании новых гарнизонов.
— Наши трудности впереди, — сказал он вслух.
Мартьянов не сразу понял его. Он пошевеливал головешки в костре. Вместе с дымом поднимались искры и рассеивались в воздухе. Спросил:
— Ты о гарнизоне?
Гейнаров молча кивнул головой.
И обоим стало ясно: думают они об одном. Одно тревожит, волнует их. Это — будущее. Оно начинается сегодня. Они должны будут оба приложить все умение, перенести всю людскую энергию на создание этого гарнизона. Первые дни покажутся особенно трудными, ночи — короткими. Это понимал каждый из них.
К костру подошел Поджарый.
— Ну, как? — спросил Мартьянов.
— Подчасков сменил. Все в порядке, — четко ответил старшина. Мартьянов назначил его дежурным последнего привала. Поджарый присел на корточки и, вытянув руки к огню, потирал их. Он неторопливо заговорил:
— До чего крепко опят. Подхожу, то ли дух есть, то ли нема уже. Думаю, что такое? Вертаю хлопчика, а он не шевельнется.
— Ознобившихся нет? — почти в один голос, перебив рассказ Поджарого, спросили Мартьянов и Гейнаров.
— Ознобленных нема, — так же неторопливо ответил старшина.
Поджарому хотелось поделиться впечатлениями, которые он получил при обходе отряда. Сунув почти в пламя руки, морща лицо и щуря глаза от дыма, он поправил головешки. Костер вспыхнул ярче.
— Приподнял я одного хлопчика, да и усадил в снег… Сидит, як кукла. Я гутарю: «Что с вами?», а он отвечает с просони: «Жимай, ребята, пустяк осталось до Тихого океана».
Гейнаров рассмеялся, не столько над тем, что и как рассказывал старшина, сколько над своей мыслью: «Ноги теперь втянулись — шагай да шагай. Во сне переход продолжают».
Смех его был короткий и одинокий. И странно, перестав смеяться, он подумал: «Смешного ничего нет, просто устала голова». Гейнаров вскочил и, постукивая нога об ногу, серьезно сказал:
— Тихий океан… Какой же он Тихий, старшина? Самый бурный, самый опасный!
— А в народе издавна поговорка живет: «В тихом омуте черти водятся», — добавил Мартьянов.
— Пройдемся, — предложил Гейнаров, — теперь наша очередь.
Мартьянов вынул часы и наклонился над костром.
— Да, скоро! — сказал он. — Очередь Поджарого дневалить.
Они широко расставили ноги, откинули полы полушубков и, захватив струю горячего воздуха, плотнее запахнулись.
— Хватит запасу? — пошутил Мартьянов.
— Должно хватить, — в тон ему ответил Гейнаров.
Они пошли к отряду.
— Утро вечера мудреней: вчера еще шли, а сегодня начинай закладку города, — сказал Гейнаров, — все обмозговывай, дело перед тобой прямо историческое развертывается. А жизнь какова? Стояли на зимних квартирах. Оседло жили. Приказ. Переход на новое место и начинай все сначала. Я с женой только расцеловаться успел. И всегда так — внезапно. Сегодня здесь, а через две недели в необитаемой тайге город строить надо. Вот она, жизнь армейская, Семен Егорович.
Мартьянов хотел сказать, что он не успел и попрощаться с Анной Семеновной, но промолчал: от этого легче не будет.
Они подошли к отряду. Огонь костров почти совсем потух. В глубоких снежных ямах с почерневшими краями шипели и трещали головешки. Над кострами висели, покачиваясь, прозрачные ленты дыма.
Больше синел снег. Чернее казались плывущие разорванные тучи. Восток заметно белел. Над спокойной и тихой тайгой вставал новый день.
Бивак раскинулся в центре выгари. Кругом торчали обгорелые пни. В двадцать втором году здесь были пожары. Японские интервенты жгли лес. Не в силах захватить его, они в злобе уничтожали все, что было вокруг. Выгари на десятки километров — немые свидетели их кратковременного хозяйничания в тайге.
Над поляной-выгарью поднялось солнце, залило щедрым светом серебристый снег, плотную стену леса, отряд, потухающие костры с рыжеватым дымом, поднятые оглобли саней, лошадей, привязанных у коновязей, и малиновое полотнище, полыхающее над головами красноармейцев. Знамя держал старшина Поджарый.
Ослепительно сверкал снег. Мелькали перед глазами мужественные лица, малиновые петлицы на шинелях, звездочки на шлемах. Прекращались говор и беготня красноармейцев. Мартьянов, взобравшись на огромный, пень, тепло посмотрел на всех отцовскими глазами. Командир снял шлем. Его темно-русые волосы перебирал ветер.
— Товарищи, мы пришли сюда…
Он говорил приподнято, возбужденно. Перед ним стояли не только красноармейцы, его подчиненные, а сыны, дорогие сыны его родины. Перед ним была молодость страны — сильная, здоровая, крепкая.
— Командарм Особой возлагает на нас надежды, партия ждет от нас больших побед. Покажем свое мужество, зрелость.
Комсостав, слушая Мартьянова, обменивался короткими фразами.
— Шахматы поставлены, игра начинается.
— Какие шахматы?
— Так говорил Наполеон перед Бородинским сражением, я только повторяю…
— Ты, Шехман, слово просто не скажешь, все у тебя шуточки-прибауточки.
В разговор клином врезался язвительный голос Шафрановича:
— Сказал Наполеон и проиграл сражение, насморком страдал.
Шехман сдержался, но неприязненно подумал о Шафрановиче.
Между тем Мартьянов успел уже сказать, что прежде всего надо расчистить площадку от пней, сжечь их, уничтожить следы давнишних преступлений белояпонцев и на страх «империалистическим акулам» создать здесь форпост.
…И работа началась..
— Казармы будут на солнцепеке, — рассуждал Сигаков, — какой вид откроется из окон вот в эту сторону!.. Здесь будет плац, спортполе, и мы с тобой, Лепехин, выйдем на него первыми футболистами и забьем мяч в ворота противника.
— Самое подходящее место, — подтвердил красноармеец.
Работа захватила всех. Быстро повалить дерево оказалось не так уж просто, как представлялось вначале. Нужны были навык и уменье. И бойцы овладевали ими не сразу. Шуршали пилы, звенели топоры. Трещали сучья, падали ветки, осыпалась хвоя. Мартьянов ходил от одной бригады к другой.
— Ну, как?
— Ничего, товарищ командир, идет дело.
