— Все-таки вы — следователь?
— Боюсь, что для вас не последний. Давайте поднимемся.
Снова, как утром, но теперь уже спокойнее, я занялся осмотром комнаты Олега. Кое-что этот сборщик оставил. Под ящиками нашел исписанные листочки.
— Ох! — вскрикнула за спиной старуха так, что я даже вздрогнул. — Ой! Ведь одну бумагу он вернул, да! Я ж ее на телевизор положила, вот! Он говорит: это что-то нужное.
— Он читал ее сам? Как он решил, что это что-то нужное?
— Но это же он решил, а не я.
Старуха подала листок, сверху оторванный, на остальном поле было несколько машинописных строк. Заголовок был: «Обет молчания». Ниже заголовка сбоку, видимо, были какие-то слова, но это место было также вырвано.
«Среди тех голосов, которые поддержали мою первую книгу, самым значительным был ваш голос. Вы назвали меня, назвали публично, писателем, от которого много ждете в будущем. Будущее, полагаю, пришло, проходит, а я не только не оправдал ваших надежд, более того, собираюсь дать обет молчания. Почему? Я должен объясниться. Помните…»
Далее текст обрывался.
Это, видимо, он адресовал Залесскому. Олег говорил, что надо иногда помолчать. Это необходимо для накопления мыслей. Ты заметил, говорил Олег, что избранные на должность чем чаще начинают выступать, тем все увереннее и все глупее, они уже не стоят за трибуной, а лежат на ней, не говорят, а изрекают.
Я прочел еще один из листков:
«А ведь славно, как подумаешь на досуге, быть начитанным! И многие начали составлять свои труды, но редкие пишут о том, что видели, больше о том, что видели другие, но как начитаешься, то и кажется, что видел сам. Рассудилось и мне написать об известном мне, может, кому и пригодится, слаба надежда, но авоська небоське руку подает, и, как говорится, не приходится бояться, коли пошел на тигра. Богом было слово. А потом это слово написали на бумаге, потом напечатали и долго перепечатывали. И стало так много испечатанной бумаги, что читать стало некому. И бумаги стало не хватать. Вроде бы должно было вначале слов не хватать, нет, оказалось, что слова можно повторять, снова и снова прокручивать, а с бумагой стало напряженно. Стали некоторую ее часть вполголоса звать, макулатурой. А потому вполголоса, что, бывало, гремели. Но мы, господа хорошие, были маленькие в эпоху громов, с нас взятки гладки. Жить нам все время было легче и веселее, мы верной дорогой шли. Шли, шли да за перышко схватились. Чик-чирик по бумажке. Например, вот так: расступись, народ, дай цыганке пройти! Ой, и медведя на цепи ведут. Соври, цыганочка, соври, дорогая, куда ж я денусь от дальней дороги и казенного дома да червонного интереса? И у меня такая же профессия, как у тебя, — чужие зубы заговаривать, тем более своих не осталось. Начал роман, так и вали все в эту прорву, пиши, дуй поперек двора, а не любо — не слушайте. Самолет упал — пиши, взлетел — пиши, пароход утонул — пиши, поднимают со дна — пиши, через океан на лодочке едут — пиши, с ума сходят — пиши, с жиру бесятся — пиши, отвлекай, в общем, от задумчивости. Думать не давай, а то задумаются и до чего додумаются?
Ну что, студент, затянул я тебя в книжку? А знаешь, мне одна женщина написала: «Скажи, судьба или забота скорее этот день избыть? Пусть разрешит нам строгий кто-то еще одну попытку жить. И будем плакать от бессилья и думать каждый о своем: ты о спасении России, я о спасении твоем». Студент, а на тебя можно будет страну оставить?..»
К таким звонкам лучше не готовиться. Сняла трубку Вера. Я чуть не пожелал доброго дня, но осекся и только назвал себя.
— Спасибо, позвонил. Он всегда говорил, что могу обратиться к тебе. Но если эта дрянь, я тебя серьезно предупреждаю, Леша, если эта дрянь придет на кладбище…
— Она придет.
— Тут куча его родственников, я и матери его сказала, что эта дрянь его довела. Он слабый человек, и я его не виню. Его ошибка, что он Иде много позволил. Кто ему запрещал писать о природе — а как его хвалили! — так нет, давай, задрав штаны, побежал за ней.
— Он не мог иначе.
— Еще бы! — И вдруг Вера сказала голосом Олега, да так похоже, что стало холодно: — «Я человек Идеи, Вера. Идея переживает сейчас тяжелейшие времена». А Вера, значит, не переживала? Так что, Леша, у гроба ей делать нечего. Еще с речью выпрется. Я ведь могу и скандальчик вместо панихиды устроить. Я могу. Так что непременно скажи ей, что ей там делать нечего. Если она уже тебя не окрутила.
— Вера, то, что она придет, ясно как день, и ты ни себя, ни мать не настраивай. Отношения их были совсем иными, чем можно вообразить. И никаких речей она говорить не собирается.
— Увела из семьи, хороши иные отношения! Да, ты не входишь в комиссию по наследству?
— Насколько я знаю, такие комиссии образуются не сразу. Уж тем более тебе бы стало известно.
— Странно, — сказала Вера. — Позвонили из комиссии, попросили его бумаги, сказали, что могут сделать официальное отношение.
— Когда позвонили? До того, как ты узнала?
— Нет, я уже поговорила со старухой.
— Ты ей сказала, что ненавидишь его бумаги, что они вас и развели?
— Примерно.
— И сказала, что за ними придут?
— Нет. Они не оговаривали срок. Я почему-то подумала, что эта дрянь может их забрать, и спросила только, не имеет ли она отношения к комиссии, сказали, что нет.
— Кто звонил? Как фамилия?
— Каким-то крупным чином назвался. Федор Федорович.
— Вера, тебя обманули. Не мог Федор Федорович звонить, нас обманули. К старухе приходил кто-то в темных очках, назвался сборщиком макулатуры и вывез все бумаги. У тебя что-нибудь осталось?
— Вряд ли. Он всегда сам выбрасывал, потом увез, а что-то я вышвырнула. Да, погорячилась. Что ж он тогда в любви к детям распинался, а сам их бросил? И меня. Я заметила: кто мне делает плохо, тому во сто крат хуже бывает.
Вера бросила трубку.
Последняя моя любовь, думал я, глядя на склоненные головы моих десятиклассников, прощайте, мои ученики: Володя и Сережа, Саши и Олеги, Андрей и Наташи, Марина и Елены прекрасные, прощай, Татьяна…
— Олег!
— Да, Алексей Васильевич? — Потрясающие по своей невиновности глаза. — Что, Алексей Васильевич?
— Вы мешаете Скуратову или он вам?
— У нас взаимовыручка.
— Вам специально дана тема, которую неоткуда списать да и не у кого.
— А если мы похожи? Как две капли воды.
— Тоноян и Скуратов — две капли? — поддела Лида Хомякова.
Класс обрадовался случаю отвлечься, только Елены прекрасные — Виноградова, Шавырина, Кондратюк — не подняли голов и Марина Мельник смотрела в окно.
— Продолжайте, — велел я. — Писать продолжайте, а не отвлекаться.
Пошел вдоль стен, под портретами классиков. Таня Шишкова быстро взглянула веселыми блестящими глазами, Лена Присядина, хмурясь, выдвинула плечо вперед, скрывая тетрадку. Таня Киселева кусала нижнюю губу. А Петрусевич, конечно, еще и не приступала к работе.
— Галя, — шепотом сказал я ей, — выходите из забытья, время идет.
Сережа Потапов повернулся и засмеялся:
— Она, Алексей Васильевич, думает, как писать о себе, какая она есть или какая она в идеале.
Во дворе школы молча, не ссорясь, сидело десятка полтора собак. Уборщица мела асфальт и махала на них метлой, собаки молча переходили на другое место. Стояло предзимье, но такое затяжное, такое слякотное, что уже не верилось, что наступит зима, не верилось, что где-то светит солнце, бывает тепло. Для похорон погода в самый раз.
Год назад я дал им задание написать о себе. Сочинение называлось «Я». Ребята сами вспомнили о нем и спросили, сохранились ли работы. Они сохранились, и мы решили вновь вернуться к теме. Год в их возрасте — вечность, эпоха. Я ходил между рядов, думал об Олеге. Повернулся. Галя смотрела на меня, потихоньку я пошагал к ней и наклонился. Она прошептала:
— Можно, я не буду сегодня писать?
В дверь деликатно постучали.
— Все-таки попробуйте.
За дверью стояла, пришла по меня Лильмельяна, Лилия Емельяновна, заместитель директора по внеклассной работе.
— Вас просили позвонить.
На бумажке номер телефона Веры.
Я оглянулся на класс, погрозил неопределенно пальцем и пошел в учительскую. Лильмельяна шла рядом и на ходу загружала меня, озадачивала поручениями о составлении списков учеников для этого и списков для того, о списках туда и списках сюда, о выделении учеников туда и сюда, посылке их для защиты школы там и сям, тогда-то и тогда-то.
— Когда же им уроки готовить? — отвечал я привычной фразой.
Лильмельяна отвечала еще более привычно:
— Гулять-то находят время. Вчера Петрусевич и Ирина Макарова были на прогулке с мальчиками. А взять других — ездят к репетиторам, ходят на факультативы, а вы говорите. Макарова была с Зайцевым. После десяти гуляли! Это как?
