— Да вы хоть в доску разбейтесь, хоть на кресте меня распните, — выстанывал дежурный, — а толку не будет. Нету вагонов. Русским языком говорю: не-ту! Через два дня уедете.
— Да ты что, дядя, в своем уме? Два дня сидеть!.. Дежурный тоже вскинулся:
— А ты не суй, не суй мне под нос кулаки. А то я и сам могу… Много вас нынче развелось таких нетерпеливых.
— Как это… развелось? — спросил Степан. Дежурный взглянул на него и сбавил на полтона:
— Нету вагонов — и точка. Освободите помещение.
— Работнички… туды вашу мать! Да у вас тут и не пахнет Советской властью. Ишь, спаситель нашелся… на кресте его распните. Пошли, братцы! Чего тут с ним канителиться…
Вышли. А следом какой-то парень, железнодорожник, с фанерным сундучком, тронул Степана за руку:
— Слышь, матрос, могу дельный совет дать.
— Давай, коли дельный.
— Во-он там, — махнул рукой парень, — в тупике стоит вагон. Теплушечка. Колеса целы, дверь на месте… Остальное, ежели с мозгами, сами докумекаете.
Сказал и пошел вдоль состава. А тут и кумекать нечего — все ясно. Степан облегченно засмеялся и крикнул вдогонку парню:
— Спасибо, браток! Докумекаем. — И обернулся к оторопевшим солдатам. — За мной, окопники! На абордаж!..
И первым заспешил, побежал мимо пыхтевшего паровичка, мимо водокачки, вытянувшей свой хобот, через рельсы, по шпалам, увлекая за собой остальных.
— Живее, товарищи, живее! Надо успеть, пока поезд не ушел.
И как-то так вышло, что с этой минуты командование перешло к Степану, чему веснушчатый солдат не препятствовал, а даже напротив — охотно уступил первенство.
Потом дружно, всем гамузом навалились, столкнули вагон и покатили в сторону вокзала… Дежурный подоспел, когда теплушка уже была прицеплена к составу.
— Назад! Назад! — размахивал руками дежурный. Кто вам дозволил самовольством заниматься?
— Революционная необходимость, — ответил Степан.
— Анархисты вы, а не революционеры. А ну отцепляй!
Степан не шелохнулся. Остальные плотно стояли за ним. Дежурный побледнел и тихо, со сдержанной яростью, повторил:
— Кому говорят — отцепляй! Или я вызову наряд…
— А вот этого не хочешь? — повертел Степан перед носом дежурного увесистым кулаком. — Кого решил пугать… фронтовиков, окопников? — Голос его накалялся, накалялся, как металл в горне, и вспыхнул, зазвенел угрожающе. — А ну табань отсюда! И на носу себе заруби: мы кровью заплатили за это право… и за этот вагон. Да поезд, смотри, не задерживай! — крикнул вдогонку. — Революция должна двигаться вперед, а не стоять по тупикам…
Так и отстояли вагон. И вздохнули облегченно, когда прозвенел станционный колокол и поезд тронулся наконец. Мелькнуло и отодвинулось, точно растаяло, сердитое лицо дежурного, проплыл и откатился назад вокзал, понеслись, все ускоряя и ускоряя бег, станционные, городские строения, оглушающе, как весенний гром, прогрохотал железный мост через Иню. и густой сумрачный лес, как бы рассеченный надвое, рванулся навстречу, наполняясь протяжным и низким гулом.
Степану повезло в Бийске: едва он вышел на привокзальную площадь, как увидел подводу, которая уже разворачивалась, еще минута — и он бы ее упустил. Степан окликнул ездового, рыжебородого мужика в огромном тулупе:
— Эй, земляк, далеко курс держишь?
Мужик, стоя в санях на коленях, неловко повернул голову:
— Чего-о?
— Едешь, говорю, далеко?
— А тебе куда?
— В Безменово.
Мужик натянул вожжи, придержав лошадь:
— А я в Шубинку. Попутно, стало быть. Садись, подвезу. — Оглядел Степана с веселым любопытством, поинтересовался, когда отъехали немного: — Отвоевался ка-быть… домой?
— Если с одной стороны, — подмигнул Степан, — считай, что отвоевался. А с другой… Поглядим.
— А чего глядеть? Хватит, поди, — сказал мужик. — Царь затевал войну, дак его и самого теперь нету — скинули. И с немцами, сказывают, замиренье вышло… Или ненадолго?
— Поглядим, — повторил Степан. — Царя скинули — это верно. Да много еще царских прихвостней осталось. Революция для них костью поперек горла. Ты-то сам как? — вдруг спросил, в упор поглядев на мужика. — Тоже, поди, нашим и вашим. Или не нашим и не вашим?
Мужик сердито крякнул, отводя глаза:
— А мне все одно — што поп, што батька… Кому охота, нехай грызутся… Но-о, пошевеливайся! — прикрикнул на коня, дергая вожжами.
Степан усмехнулся:
— Стало быть, не нашим и не вашим.
— Как хошь, так и понимай, — сказал мужик. — Когда двое дерутся, третий не встревай… а то ж ему, третьему, и перепадет.
— Осторожный ты, как я погляжу. Ну, ну…
— Вот тебе и ну, каральки гну! — рассердился мужик и хлестнул вожжами коня, тот рванул от неожиданности, сани занесло на крутом раскате, и Степан, ухватившись за отводину, едва удержался.
— Ну, земляк, и горяч же ты, — засмеялся. — Обиделся? А я правду говорю: нынче такое время, когда третьего быть не должно: либо ты за революцию, за новую жизнь, либо ты против, а значит — за возврат к старому… Тогда разговор другой.
— Рассудил, как по усам развел, — хмыкнул мужик, немного успокоившись. — Сам-то ты чего ж бежишь?
— Как это бегу?
— А так: многие уже поприбегали да и живут себе, в ус не дуют. Какая тут у нас революция — одни разговоры… Живем и живем.
— Поглядим, как вы тут живете, — сказал Степан. — В Бийск-то, поди, на базар ездил, излишки возил?
— Возил. А што? — глянул с вызовом. — Коноплю вот на шпагат поменял. Вот тебе и революция… — презрительно усмехнулся. — Раньше шпагат был, хошь волами тяни — не порвется. А нынче такого понакрутили — не шпагат, а слезы. Захошь удавиться, дак и то не выдержит… Н-но, уснул! — понужнул коня, искоса глянув на Степана. Вдруг начал стаскивать с себя тулуп. — На-ка, паря, погрейся, а то ж ехать еще далеко. Бери, бери. Сам-то чей будешь? Безменовских я многих знаю.
— Огородников. Петра Огородникова сын.
— Знаю, знаю Петра… А я, стало быть, Корней Лубянкин. Коли будешь в Шубинке, заходи: третий дом с краю… Милости прошу.
Так, в разговорах, и пролетело время — и ближе к полудню, в ростепельный час, когда солнышко поднялось высоко и пригрело, поравнялись с развилкой. Отсюда рукой подать и до Безменова — полчаса ходу. Степан соскочил с саней:
— Будь здоров!
— Прощевай, стало быть. А то, ежели што, — подмигнул Корней Лубянкин, — надумаешь жениться, дуй прямо в Шубинку. Лучших невест, как у нас, нигде не сыщешь. Истинно говорю. У меня вон у самого дочка…
— Красивая?
— Баская. Кровь с молоком!..
— Ну, тогда жди сватов, — пообещал Степан.
— Давай! — мотнул вожжами над головой Лубянкин. — Даст бог — породнимся.
Степан постоял у развилки, провожая глазами подводу, осмотрелся вокруг — неужто он дома? Темнел неподалеку березняк, безлюдно и безмолвно выглядели заснеженные поля… Степан узнавал и не узнавал эти места. И снова подумал: «Неужто я дома?» Вздохнул глубоко, ступил на свороток — и пошел к деревне, все прибавляя да прибавляя шагу. Скоро ему жарко стало. Степан расстегнул бушлат. Синевой отливали уже осевшие заметно снега, схваченные поверху ломкой ноздреватой корочкой. Однако дорога, утрамбованная и накатанная до маслянистого блеска, бугристо выпирала и держалась еще прочно, не поддаваясь обманчивым первым оттепелям… Обогнув березняк, дорога круто забрала вправо, и Степан узнал, вспомнил этот поворот, потом нырнула в ложок — и ложок этот был тоже знаком… Дорога поднялась на крутяк, выпрямилась и пошла гривой. И тут Степан увидел недалеко от дороги, в стороне, упряжку и удивленно приостановился, не успев еще понять, что его так поразило. Заметил человека, который копошился подле саней, укладывая воз, но работал вяло, как показалось, с ленцой; и пегая лошадь нехотя, тоже с ленцой, жевала брошенное под ноги сено… Степану почудился густой пряный запах этого сена. Лошадь обеспокоенно подняла голову и внимательно посмотрела в его сторону. И Степан вдруг понял, что его так поразило в первый миг, понял и заволновался, узнав пегого мерина. Пеган, Пегашка! — екнуло сердце. В это время из-за остожья вывернулась и широкими пружинистыми скачками, с громким лаем кинулась к дороге большая черная собака. Степан и собаку узнал:
— Черныш… Черныш! — Радостно окликнул. Собака остановилась шагах в десяти и, поперхнувшись, умолкла. Но как только Степан шагнул к ней, шерсть на загривке у нее вздыбилась, и собака злобно зарычала, показав желтые клыки и слегка припав на передние лапы, готовая к прыжку…
— Черныш! — крикнул человек от подводы. Голос у него ломко-грубоватый и незнакомый. — Назад, Черныш!
Собака повиновалась и, обежав Степана стороной, нехотя удалилась. А Степан все внимание теперь сосредоточил на человеке у подводы: «Кто же это?» Сбивали с толку Пеган и Черныш — откуда и почему они здесь? Степан подошел ближе. Парень в распахнутом полушубке, шапка набекрень, воткнул вилы в сено и, опираясь на них, встревожен но и растерянно смотрел на Степана. Что-то давнее, полузабытое мелькнуло в его взгляде. А может, и не было ничего, почудилось, поблазнилось Степану? И чувствуя терпкий запах лежалого, пересохшего сена и как бы желая ослабить, снять напряжение, он медленно, с мягкой усмешкой заговорил:
