— В беседах с Эккерманом, — ответил Кауров. — Если хочешь, дам почитать.
— Пока не надо. Не до Гете… — Опять в словах просквозил грубоватый юмор. — Значит, зови меня Коба. А тебя я буду называть Того.
— Того? Что за Того?
— Не знаешь? Японский адмирал, который напал без предупреждения на русскую эскадру. Вот и ты нападай без предупреждения.
Каурову, однако, кличка не понравилась.
— Нет… Ну его к черту, этого Того. И почему тебе это взбрело? Разве я похож на японца?
Нс отвечая, Коба глядел на Каурова. Конечно, этот лобастый, светловолосый, с черными, как два мазка углем, бровями, с легким румянцем, смазливый юноша отнюдь не напоминал японца.
— У тебя кепка похожа на японскую, — обронил Коба. И с силой повторил: — Нападай без предупреждения. Не угрожай! Не говори: сделаю. Делай! Бей до смерти. Не оставляй врага живым. И семя его уничтожь! Помолчав, переменил тему: Расскажи, Того, что тут у вас происходит.
— Да не желаю я быть Того.
Коба на это никак не отозвался. Холодно сказал:
— Ну, к делу.
Кауров кратко изложил позицию группы кутаисских большевиков, составившуюся из молодежи. Крестьянские волнения идут вокруг Кутаиса. Надо их возглавить, добывать оружие, готовить восстание, которое сомкнется с общерусской революцией. Меньшевистский комитет, куда входят, главным образом, всякие так называемые почтенные интеллигенты, к решительным действиям не способен. Это не воины революции. Они охочи порассуждать, подискутировать о неотвратимом историческом процессе, но осуществлять этот процесс, вести пробуждающиеся массы — нет, тут они лучше постоят в сторонке. Мы с ними расплевались. Движение уже, по существу, отшвырнуло их.
Коба одобрил линию группы. Сказал, что разрыв надо закрепить организационно. И прежде всего устранить от руководства прежний состав комитета. Кого возьмем в новый комитет? Кауров назвал, охарактеризовал нескольких товарищей.
— Так. Это еще обдумаем, — произнес Коба.
Здесь, в садовой глуши, уже почти стемнело.
— Теперь, Того, иди. Разойдемся по отдельности.
— Но где ты будешь ночевать?
Левая бровь Кобы вскинулась. Это осуждающее скупее движение было достаточно красноречивым.
— Не задавай таких вопросов. На них нс отвечают. Если нужно, скажу сам.
— Извини… Я только побеспокоился насчет тебя. Ты уже имеешь где-нибудь приют?
— Пока нет.
— А твои вещи? На вокзале?
— У меня все вещи с собой. Коба жестом указал на сверток, покоившийся на коленях. Не волнуйся, спать буду под крышей.
— А тебе ничего не нужно?
— Ничего. Иди.
В полутьме еще можно было различить худенькую фигурку. Смутно виднелись сложенные на животе руки. Кауров поднялся.
— Ты не болен ли? — спросил он.
— А что?
— Такое впечатление… Вроде бы ты исхудал, ослаб после болезни.
— Ослаб? Хочешь, поборемся?
— Ну, я же был первый силач в классе. И до сих пор упражняюсь с гирями.
— Вот как…
Внезапно Коба вскочил и, подавшись к Каурову спиной, захватил одной правой рукой ствол его шеи. Левая, как успел заметить в тот миг Кауров, не была столь быстрой. Это, однако, не помешало Кобе, быстро опустившись на колени, перекинуть рывком через себя юношу-атлета. Поверженный Кауров тотчас вскочил, сгреб, стиснул Кобу, стал его валить. Да, у того впрямь плохо действовала левая рука, была в локтевом сгибе лишь ограниченно подвижной. И все же Коба оказался жилистым, вывернулся. Оба запыхались.
— Ладно! — скомандовал по праву старшинства приезжий. В другой раз еще поборемся.
— Что у тебя с рукой? — спросил Кауров.
Коба ответил неохотно:
— Это с детства. Был нарыв. Потом заражение крови. Полагалось бы, по всем правилам, переселиться на тот свет, но почему-то выжил.
— На страх врагам! — сказал Кауров. — А по виду и не подумаешь, какая у тебя силенка.
Коба усмехнулся:
— Теперь знай, как нападать!
Мировая была закреплена рукопожатием. Так совершилось их первое знакомство.
Хотелось бы нарисовать и некоторых друзей Каурова, участников большевистской организации в Кутаисе. Среди них были примечательные люди, оставившие след в истории революционной борьбы. Однако сквозное действие, или, говоря иначе, красная нить повествования — ее можно бы назвать суровой ниткой — не позволяет отвлекаться. Воспроизведем поэтому лишь следующий эпизод из кутаисской жизни Каурова и Кобы.
Однажды меж ними возникло небольшое разноречие касательно одного человека, входившего в прежний комитет. Это был пожилой грузин по имени Вахтанг, отец семейства, уже многие лета беспорочно служивший в должности кассира Кутаисского кредитного общества. Он, кстати сказать, и в комитете бессменно нес обязанности казначея. К молодежи, принявшей сторону большевиков, относился дружественно, хотя еще надеялся, что междоусобица в лагере социал-демократов закончится добрым согласием. В кредитное общество к Вахтангу всегда было удобно забежать, передать или получить через него записку, перехватить взаймы рубль-другой. Кауров считал, что Вахтанга надо включить и в новый комитет. Коба воспротивился.
— Место в комитете, — сказал он, — может принадлежать лишь профессиональному революционеру, который отдал себя только одному делу: служить партии.
Они разговаривали, уединившись опять в парке. По-прежнему нечесаный, небритый, Коба отчеканил этот свой тезис и, помолчав, молвил:
— «Тебе одной…»
Так начиналась первая строка известного грузинского любовного стихотворения: «Тебе одной все, что дано мне с высоты Богом». Он ограничился лишь двумя словами. И вновь умолк. Кауров покосился на него. Да, в душе этого низенького ростом, смахивающего на бродягу человека вибрирует, значит, и струна поэзии. Да, не напрасно же он Коба!
А тот уже вернулся к хладнокровному тону:
— Только профессионалы революционеры! В этом необходима строгая граница. Иначе мы не отделим себя от либерально болтающих интеллигентов, сами разрушим конспирацию.
Кауров возразил:
— Но и Вахтанг же, я уверен, будет хранить свято партийную тайну.
Вот тут-то Коба и изрек удививший Алексея, запавший в память афоризм:
— Тайна — это то, что знаешь ты один. Когда знают двое, это уже не вполне тайна.
Выдержав, по своей манере, паузу, Коба далее столь же четко определил:
— А легальный человек в комитете, к тому же еще и примиренец, это все равно что настежь открытая дверь из квартиры на улицу.
Приведя еще несколько доводов в обоснование нещадных организационных требований, Коба убедил в своей правоте юношу большевика.
— Но, знаешь, Коба, я не могу сказать Вахтангу, что мы исключили его из комитета.
— Ох, какой добрый, какой мягкий, — насмешливо произнес Коба. И холодно добавил: — Хорошо, я сам ему скажу. Но изволь присутствовать.
Вахтанга известили, что надобно поговорить. Он предложил встретиться в тихом ресторанчике близ реки Риони.
В назначенное время, когда дневной жар уже свалил, они туда сошлись. Первым, как младшему и полагалось, явился легконогий Алексей, вскоре он вежливым поклоном встретил шагавшего кассира. В меру полный, толстогубый, знавший толк в грузинской кухне и в грузинских винах, Вахтанг выбрал столик на открытом воздухе под вековой чинарой, распластавшей во все стороны широкие лапчатые листья, посудачил о том о сем с владельцем духана. Кобу пришлось ждать. Вот наконец и он оказался за столиком. Было по-прежнему заросшим его сильное лицо. Заказали кувшин местного вина, сыр, шашлыки. Вахтанг разлил по стаканам темно-красное вино и показал на стремительный Риони, шум которого чуть доносился и сюда. Мощная горная река вспенивалась на торчащих из воды зубцах белых камней.
По праву старшинства Вахтанг провозгласил тост. Стиль был традиционно цветистым.
— У вас, молодых, — говорил он, — такая же душа, как у этого Риони. Рветесь вперед сквозь все теснины, бросаетесь грудью на преграды, пока не прибьетесь к цели. Ничто вашу стремительность не остановит. Выпьем же, друзья, за наш вечно молодой Риони.
Улыбаясь, он поднес стакан к своему большому рту и, причмокивая, вытянул до дна. Вслед и Кауров поставил на скатерть опорожненный стакан. Коба лишь отхлебнул, И вытер рукой жесткие усы.
— Почему же вы, товарищ, проявляете такую половинчатость? — шутливо спросил Вахтанг.
Знать бы ему, что за человек перед ним сидит, не стал бы, наверное, над ним подтрунивать. Коба был крайне чувствителен к насмешке. Янтарная примесь, желтизна в его радужнице мгновенно проступила явственней. Остановившийся гипнотический взор уперся в кассира. Кауров тогда впервые увидел этот взгляд, для которого лишь позже нашел обозначение. Улыбка непроизвольно сползла с лица Вахтанга. Несколько секунд длилось молчание. Ничего, казалось, не произошло. Ничего, кроме лишь взгляда. Затем глаза Кобы обрели свой прежний туск, не мрачный, скорее веселый.
